Хоровод воды

На рассвете над городом гудели заводские гудки. В переулках тащилась серая муть туманов, ночи, измороси, растворялась в рассвете, указывала, что рассвет будет невеселый, серый, изморосный. Улицы были пустынны в этот неподвижный час. У высоких дверей гостиницы замер, не выключая мотора, большой черный автомобиль, запах бензина мешался с холодным предрассветным воздухом, желто-серым от тумана и сырости.

В дальнем конце площади, никем не видимый, привалившись к стене, стоял невысокий человек, стоял неподвижно, только сильные грубые руки мяли кепку. Сквозь морозь и туманную муть московского утра он видел, как из высоких дверей гостиницы вышли трое. Двое мужчин в кожаных куртках и начищенных сапогах придерживали за локти третьего. Он шел пошатываясь, будто не до конца проснулся, но что-то горячо говорил своим спутникам.

Человек, стоящий у стены, подождал, пока стихнет шум автомобильного мотора, потом, словно нехотя, натянул кепку на голову – и зашагал прочь навстречу наступающему дню, грому молотков на заводах и в кузнях, стрекоту ткацких станков на фабриках, свисткам паровозов, реву автомобилей, чечетке трамвайных звонков, телефонных звонков, звонков у подъездов, а черная машина уносила его врага навстречу другим звукам, навстречу лязгу засова, перестуку каблуков, щелканью языком – веду зека! – хлопку одной ладони по небритой щеке – сознавайся, сука! – навстречу яркому свету в лицо, плевкам в лицо, ударам в лицо, щелчку за спиной, выстрелу в затылок, безымянной могиле – или навстречу перестуку колес, треску морозной древесины, лязгу кайла, собачьему лаю, окрикам охраны, безымянной могиле.

Над городом поднимался желтый в туманной мути день. Макар шел серыми переулками и думал, что не знает, где могила его отца и матери, отца и матери Насти.

Когда он вошел, она стояла, нагнувшись над тазом. Капли стекали по полной груди.

– Где ты был? – сонно спросила она. – Я волновалась.

– По делам, – ответил Макар.

Потом обнял, чувствуя под замерзшими руками теплое тело жены, поцеловал в шею, отошел к окну, за которым громыхала машина города, сцеплялись шестеренками жизни людей, проходили мужчины с портфелями, женщины в юбках до колен и чулках, обманывающих глаз так, что ноги голы, проезжали редкие автомобили, серая муть окутывала здания и людские фигуры, начинал падать дождь, пахло сыростью, изморосью, туманом. В начале следующего века внук Макара будет ходить теми же улицами, изменившимися до неузнаваемости, сквозь новые туманы, пахнущие бензиновым выхлопом, дыханием пятнадцати миллионов жителей, американскими сигаретами с фильтром, пивом и водкой за тридцать рублей. Будет идти и думать: неприятно знать, что твой дед – доносчик, пусть и благородный доносчик, этакий граф Монте-Кристо, а всегда учили – доносить плохо, впрочем, и убивать плохо, а на войне все убивают, и спать с молоденькой девочкой при живой жене плохо, а он, Никита, спит, и как он может судить своего деда, хотя да, все равно – неприятно, неприятно, даже не хочется думать, зачем только дедушка Макар рассказал ему когда-то эту историю? – и морозный туман так же будет скрывать его фигуру, и он будет так же зябко ежиться, пока не сядет в теплое нутро автомобиля, который унесет его по запруженным улицам Москвы, где текут машины, толпа, человеческое время, серый день.

Не оборачиваясь, Макар сказал:

– Нам надо уезжать из Москвы. Здесь становится опасно. Слишком много людей.

На улице холодный ветер разгонял клочья тумана. Этот ветер год за годом гнал Макара и Настю по всей стране. Ветер страха, тревоги, ненависти; ветер осторожности, заботы, предусмотрительности; ветер деревенской сметки, умения выживать, заботы друг о друге. Ветер гнал их сквозь головокружение от успехов, сквозь индустриализацию всей страны, сквозь первые пятилетки, стахановское движение, великие стройки, вероломное нападение, сквозь ни шагу назад, сквозь Родина-мать зовет, сквозь за Родину, за Сталина, сквозь на Берлин! и сквозь дошли! – и только после Победы они остановились, и бабка Настя за четыре года родила деду трех детей, двух девочек и мальчика, Свету, Марину и Андрея.

70. Простое человеческое уважение

Может, зашиться? – думает Мореухов. Димон вот давно уговаривает. Продержаться подольше, нарисовать Лене портрет, получить денег, сделать ремонт, зажить как нормальные люди. Купить себе новый холодильник, унитаз починить, чтобы не тёк, мебель поломанную выбросить, новую из «ИКЕИ» привезти… будет не квартира, а картинка.

Одно удовольствие будет разъебать, когда уйду в запой.

Все-таки в доме должны быть только функциональные вещи: кровать, чтобы спать, телевизор, видак, стол, чайник – вот и все. А то дело кончится костюмами за несколько сотен и галстуками, упаси меня Господь от такого. И буду я во всем этом добре тоскливо сидеть в баре и думать: что бы такое выпить? Потому что пить, по большому счету, и хотеться-то не будет…