Хоровод воды

– Попирает, – говорит Никита. – Воскресе из мертвых, смертию смерть поправ.

– Попирает, – соглашается мама. – А еще неслучайно символ Христа у древних римлян была рыба. Потому что Христос плавает в смерти, Он умер и воскрес.

– Красиво, – кивает Никита. – И что, отец хочет креститься?

– Ну, он еще не думал об этом, – говорит мать, а Никита хочет спросить: что значит «еще»? а когда он собирается об этом думать? – и вдруг понимает: и ему, Никите, когдато будет шестьдесят с лишним, и ему тоже будет казаться, что у него полно времени. Это из сегодня, из сорока без малого, ему кажется, что в шестьдесят жизнь закончится.

– Я еще слышал версию, – говорит Никита, – что вода – это Божий Дух. Потому что, ну, в начале Божий Дух носился над водой и отражался в ней, и, значит, отражение Божьего Духа – это и есть вода.

– Мне, ты знаешь, со всем этим было проще, – говорит мама. – Мои родители были православные, даже крестили меня тайно. Я, правда, в церковь никогда не ходила, но все равно: когда Пасха, Рождество, всегда помнила.

– Мы же никогда не отмечали, – удивляется Никита.

– Ну, Вася тогда считал, это все суеверия.

Да, думает Никита, дожил почти до сорока, сам крестился, а что мама крещена с детства, только сейчас узнал.

– На следующей неделе в гости не зайдете? – после паузы спрашивает мама.

– Прости, – говорит Никита, – но вряд ли. Машка на той неделе в больницу ложится.

– Что-нибудь серьезное? – спрашивает мама.

– Нет, женское что-то, – отвечает Никита, – всего на один день.

– Понятно, – и мама поджимает губы. – Вы бы уже остановились, в конце концов. Я не говорю – грех, но пора бы уже и родить, я так считаю.

Сначала Никита не понимает, потом смеется:

– Нет, мама, это вовсе не то, что ты думаешь. Машка вообще ни разу не делала аборт. Есть же всякие современные средства… Я, думаю, у меня никто из знакомых аборт не делал. Машка там совсем по другим делам, тоже ничего страшного, но никаких абортов, слава богу.

Не во времени дело, думает Никита, я сам так устроил свою жизнь, что никто из людей, которых я люблю, не может даже поговорить со мной нормально. Про Машины проблемы – не говори, про роман с Дашей – не говори, про бизнес – говори с оглядкой, да и кому это интересно? Надо было на Косте жениться, с ним я про все разговариваю.

– Я делала однажды, – вдруг говорит мама, – делала аборт.

– От папы?

– Конечно. У меня других мужчин, к твоему сведению, не было. А у него другие женщины – были. И когда я узнала про его роман с этой… Лёлей, я уже была беременна. Я даже ему не сказала, пошла и сделала. Отпросилась с работы на день – и все.

– А сколько тебе тогда было лет? – спрашивает он, и мама отвечает: Около тридцати, а Никита думает: младше, чем я сейчас! А, помню, я подростком еще удивлялся: неужели у взрослых тоже бывают романы и любовные страдания? Ну а сейчас удивляюсь, что моему отцу в шестьдесят лет интересно про Бога и про смерть. Когда же еще про смерть, как не в старости?

– Знаешь, я никому об этом не рассказывала, – говорит мама, – но сейчас уже – какая разница? Мне было тогда так противно – из-за того, что у Васи другая, и что он мне врал, и что врачи меня выскабливали изнутри… я ему много лет этого простить не могла.

– А сейчас простила?

– Я потом подумала: как-то глупо прожить всю жизнь с человеком, которого не можешь простить за то, что было десять или пятнадцать лет назад. Нужно или разводиться – или забыть. Вот, я забыла. В конце концов, все ведь хорошо у нас, я так считаю.

А ведь в детстве, думает Никита, я хотел брата или сестру. Я, наверное, до сих пор хочу – вот и представляю себе то Мореухова, то Аню-Эльвиру. Выходит, мог быть у меня братик или сестричка, если бы папа не уводил девушку у собственного брата.

Никита вздыхает, думает с надрывом: Все не так, все не так, нужно устроить свою жизнь как-то иначе, лучше, искренней, честней.

– Я заеду к отцу, – говорит он, – честное слово.

– Я знаю, – отвечает мама с легкой обидой, – у тебя всегда нет времени.

Черт с ним, со временем, думает Никита, не во времени дело: хватило бы любви, а я считаю – вот именно так и должен закончиться этот разговор, потому что когда любой из нас – я, или Никита, или, может быть, даже Аня-Эльвира, – когда любой из нас начинает беседовать со своей матерью, на одну любовь и можно надеяться. Потому что все время чувствуешь какую-то дыру, пропасть между ней и тобой, и тут уж без разницы, чем ты занимаешься по жизни, пьешь или деньги зарабатываешь.

Ну а может, это пропасть между мамой, которую ты помнишь, и мамой, которой она стала, пропасть времени между мамой молодой – и нынешней?

И мне кажется, думает Мореухов, это чувство – общее у нас всех.

Наверное, это называется: иногда понимаешь, что мы – одна семья.

Часть третья Семейные ценности (десятые-тридцатые)