Хоровод воды

Да, я тоже ходил на службу. Неинтересная конторская работа – если бы не встреча с Яном, моя жизнь осталась бы такой же блеклой, как бумаги, которые я перебирал. Я презирал свою работу, хоть Ян и говорил: это тоже служение революции.

Я оделся, хотел выйти вместе с ним – впрочем, Ян не стал меня ждать.

– Спешишь в своей графине? – спросил я.

– К нашей графине, – улыбнулся он уже на пороге.

Я часто думаю: эти слова были лучшим любовным признанием в моей жизни, прекрасным эпилогом к нашему роману, прощальной точкой в череде ночей, пахнущих семенем и оружейной смазкой, долгих ночей, которые мы делили на двоих, как делили на двоих революцию, эту суровую Богоматерь; как делили графиню – белоснежного агнца, обреченного на заклание во имя Ее.

Вечером Ян не вернулся. Иногда он задерживался допоздна, но всегда предупреждал. За полночь, измученный подозрениями, ревностью и страхом, через весь город я прибежал к большому дому ОГПУ. Мне представлялась попытка ареста, сопротивление заговорщиков-контрреволюционеров, глупая шальная пуля, кровавая роса на безволосой широкой груди.

Я спросил у караульного, на месте ли Ян, а в ответ получил: Иди отсюда, контра! – обращение, вдвойне пугающее на пороге ОГПУ. Потерянный, я побрел прочь и, свернув за угол, услышал шум мотора. Машина остановилась, за рулем сидел молодой парень. Я знал его: он пару раз подвозил Яна после ночных операций.

– Ты – Коля? – спросил он.

Я кивнул, не решаясь произнести: Что с Яном? – но тот рассказал, не дожидаясь вопроса. Позже я думал: они тоже могли быть любовниками – в голосе парня была грусть, и он сказал мне правду, которую сотрудник ОГПУ не должен говорить постороннему, если, конечно, с этим посторонним его не связывает нечто большее, чем ночная улица, предрассветный час и тусклый свет фонарей.

– Был сигнал, – сказал он, – вроде как Ян раньше был связан с эсерами и сейчас готовит террористический акт. Один сотрудник УГРО сообщил – случайно во время облавы какой-то мелкий вор дал показания.

– Что за ерунда? – пролепетал я. – Никогда Ян не знался ни с какими ворами…

– Не знаю, – сказал парень, – вора убили при попытке к бегству, как назло. Но этот, из УГРО, такой заслуженный товарищ, участник Гражданской войны, нельзя не поверить. Два часа говорил в кабинете с товарищем Меерзоном, тот лично подписал приказ об аресте.

В лагерях люди иногда вспоминают, как узнавали об аресте своих близких. Обычно говорили: мы верили – там разберутся и отпустят. Слыша это, я еле заметно усмехался. Уже той ночью у меня не было иллюзий – я знал, как работает эта машина, знал – я больше никогда не увижу Яна, знал – бесполезно идти к Меерзону рассказывать, что любовница сотрудника УГРО – бывшая графиня и тот оговорил Яна, когда понял, что Ян подбирается к ней. Да, я знал, все это – бесполезно. Бесполезно и опасно.

Если бы в Ленинграде были петухи, той ночью они могли бы прокукарекать свои три раза без всякой паузы. Я отрекся от своей любви в один миг, сказал: Ну, товарищу Меерзону виднее – и, сгорбившись, пошел навстречу сереющему рассвету.

Моя любовь умерла еще до того, как пуля вошла в коротко стриженый затылок Яна, в то самое место, куда я поцеловал его в последний раз. Моя любовь умерла – тот, кого я любил, не мог сидеть в камере, не мог отвечать на вопросы следователя. Он мог только сам задавать вопросы, только запирать в камеры других, каждым своим жестом утверждать великую животворящую силу революционной смерти, которая клокотала в нем неиссякающим источником, давала силу корням могучего древа, наполняла соками крепкий ствол, распухающий между моих губ.

После исчезновения Яна меня охватила тоскливая печаль – словно вся post coitum tristia, которой были лишены наши ночи, дождалась своего часа. Сны стали блеклыми и лишенными красок, как листы ежедневных газет с отчетами о новых свершениях, новых стройках, новых врагах. Я вернулся к безнадежному потухшему существованию, ставшему еще бесцветнее, чем до встречи с Яном. Даже юноши и мужчины теперь не волновали меня – как будто в глубине души я смог найти тайный внутренний дворик и там поставить к стенке саму возможность близости и любви.

Однажды под утро мне приснилась девушка в белом, с зонтиком в руках, в ботинках с высокой шнуровкой. Она шла под руку с незнакомым мужчиной в кожаной куртке, и я не сомневался: это и был убийца моей любви, убийца Яна. Мне запомнился невыносимый контраст белых кружев и черной кожанки там, где соприкасались их руки. Мужчина казался моим ровесником, был широк в плечах, круглоголов и, как многие в те годы, обрит наголо. Взгляд, обращенный к девушке, лучился нежностью, но стоило ему отвести глаза, как они превращались в два черных круга, два бесконечных тоннеля, два оружейных дула, готовых к выстрелу.