Хождение в Похъёлу

Вечер так же не принёс облегчения. Когда для Пойкко застелили постель, выяснилось, что ему отвели место Нопи. Сын Сарвиемина обиженно засопел. Собрав свои вещи — маленькие лук и колчан, свёрток с праздничной одеждой, вторую пару пейги и старую суму с какими-то гремящими мелочами, — он на глазах у всех перенёс их к передней стенке жилища, затем скомкал постель, которую мать разостлала на новом месте, и тоже перетащил её ко входу.

Каукиварри удивлённо наблюдал за ним, в то время как Сарвиемин и его жена, залившиеся краской, потупили глаза и замерли. Заняв место у входа, Нопи унизил себя, но вместе с тем выказал своё презрение гостям. По телу Сарвиемина прошла дрожь. Заметив, что хозяин вот-вот сорвётся и наверняка жестоко накажет строптивца, Каукиварри положил руку ему на плечо. Сарвиемин сдержался и сокрушенно покачал головой. В нависшей под сводами землянки зловещей тишине старик дождался, пока Нопи заново расстелил постель, а потом громко сказал:

— Каждый волен быть тем, кем ему захочется. Назвавшись жабой, полезай в болото.

От его слов ледяное спокойствие Ламиен, в котором она пребывала в течение всего ужина, лопнуло, и девчушка прыснула в рукав. В нагретом дымном воздухе сразу стало как-то легче дышать. Лицо Сарвиемина разгладилось. Хозяйка вышла из оцепенения и вернулась к прерванным хлопотам, убирая остатки вечернего угощения и грязную посуду. Нопи презрительно отвернулся и улёгся, с головой накрывшись одеялом.

А Каукиварри, словно ничего и не произошло, навалился на Сарвиемина с распросами о летнем лове на реке, о празднике Середины лета и о множестве других житейских мелочей. И постепенно под низкий кров жилища Сарвиемина вернулось пропавшее было благодушие и воцарился покой.

Влажные снежные хлопья безмолвно опускались на землю. Закутанные в пушистую кухту, деревья плотной стеной обступали крохотную прогалину, немо взирая с высоты на кособокую хижину, курящуюся бледным дымком и осыпанную белым пухом. Дым невесомо струился вверх и растворялся в светлом мареве над лесными вершинами. Ни звука, ни ветерка.

Прислонившись спиной к стенке куваса, бросив под себя охапку лапника, у входа сидел Атхо, подставляя осунувшееся, болезненное лицо под сыплющиеся снежинки. Снег опускался ему на лоб и скулы, таял и освежал залубеневшую, горящую лихорадочным огнём кожу. Вялой рукой оттопырив ворот и распустив вязки меховой безрукавки, он давал холодному воздуху вольно проникать под взопревшие одежды, освежая исходящее испариной тело. Здесь, снаружи, дышалось гораздо легче, чем в душной тесноте их хижины.

Он всматривался сквозь тесную череду тёмно-серых стволов и ветвей напротив, где виделось слабое шевеление. Там, не желая прерывать сладкую дрёму, словно покрытые лохмами побуревшей умятой травы огромные болотные кочки, переминались с ноги на ногу запорошенные снегопадом суури. Они тёмными глыбами выделялись на фоне окружающей белизны, притягивая к себе взгляд охотника. Их было трое — две крупных самки и один детёныш, совсем ещё маленький, появившийся на свет ранней весной. Большие, точно стволы деревьев, лихо закрученные желтоватые, в сравнении со свежевыпавшим снегом, клыки взрослых суури расходящимися дугами торчали в разные стороны. Эти-то вот клыки да толстенные ноги суури заставили убраться куда подальше кровожадных юхти позапрошлой ночью. А иначе б несдобровать.

Суури были спокойны. Хотя он мог видеть только троих из них, он знал, что там, за теснящимися елями и лиственницами находятся остальные — десятка полтора или около того.

Вчерашний день прошёл как во сне. Даже вспомнить нечего. С утра до ночи провалялись в наспех построенном накануне, прямо после боя, кувасе. Не было сил даже подняться, чтобы растопить снег для питья. Ничего не ели, ни о чём не разговаривали. Лежали, растянувшись на лапнике, горячечными глазами вперившись в низкий свод хижины. Заваленный вход не выпускал тепло — так и вовсе замёрзли бы. Свежие раны начали подсыхать и сделались до крайности болезненными: повернёшься на бок — лопнут, растворятся коросты, снова засочится горячая кровь. Потому и не подымались.

Временами впадали в нездоровое забытье — чудились насмехающиеся клыкастые морды юхти, снова и снова возвращая братьев в пыл ожесточённого сражения. Тогда терялась всякая связь былого и происходящего. В холодном поту пробуждался Атхо от видений и долго не мог понять, где он, жив ли или уже попал в мир усопших. Судорожно шарил глазами по стенам и кровле куваса, боясь обнаружить себя в могильной яме. А потом приходило успокоение: какая уж тут яма? Здесь и похоронить-то их некому — значит, живы. И душа невольно наполнялась радостью, простым чувством благодарности к Старику-создателю, который всё ещё даёт возможность жить дальше.