Хождение за два-три моря

Шторм на море величав. Здесь же короткие грязно-желтые волны неслись, догоняли и давили друг друга в непристойной, жадной спешке.

— Понаделали морей на нашу голову… — пробормотал Данилыч. Я рассказал шкиперу эпизод из книги «Черное море» Паустовского: однажды у Карадага, читая вслух Гомера, автор вдруг постигает: ритм гекзаметра — это ритм прибоя.

— Сюда бы твоего Паустовского! Если бы Гомер, вот оно, жил на берегу Цимлы, он бы не гекзаметр придумал, а чечетку!..

Ветер затих на третий день, к вечеру.

Помнится, я долго не мог заснуть и все прикидывал: шесть суток оплачиваемого профсоюзного отпуска в активе; в пассиве — все Цимлянское море, тринадцать шлюзов Волго-Донского канала, до Астрахани еще и пятьсот километров Волги… Успеем или не успеем? Путешествие вступило в новую фазу: гонку со временем.

Глава 3. Начало гонки. Данилыч

Утро было особое, совершенно не-данилычевское: нас никто не будил. Мотор затарахтел; я открыл глаза, увидел над собой еще совсем бледное, серо-сиреневое небо, перечеркнутое легкими крестами мачт, с наслаждением вдохнул рассветный холодок и снова заснул. Солнце нагрело крышу каюты, и «Гагарин» уже четыре часа шел Цимлянским морем, когда мы с Сергеем наконец поднялись.

— Что ж вы нас не разбудили, Данилыч?

— Матроса надо беречь от изнурения, — изрек капитан. — Поешьте, я гречку сварил.

Итак, начало гонки со временем мы проспали. Но, впрочем, ведь не было ни хлопка стартового пистолета, ни взревевших трибун… Обстановка совершенно не гоночная: шторм исчез без следа, день тихий, осенне мягкий. Берега далеко, Цимла подвела ими горизонт, как модница брови. «Гагарин» словно вмерз в белую гладь воды. Непонятно, как за одну ночь возникла эта совершенная тишина. Волгодонск со своими мухами, песком и ветром нам просто приснился.

И только некий внутренний зуд — успеем или не успеем? — напоминал о спешке. Время — самый не удобный из соперников. Ему не хватает наглядности. Может быть, поэтому бинокль все утро переходил от Сергея ко мне и обратно?

— Дай сюда… кого ты высматриваешь?

— А ты? — оба тщательно скрывали, что надеются увидеть рыжий стаксель.

Это было глупо: даже если «информация», полученная от цыганки, соответствует действительности, «Мечта» давно прошла водохранилище. И все же вера во враждебный катамаран никогда еще не была такой твердой. Мучительно хотелось заменить вопрос «успеем или не успеем?» на более конкретный — «догоним или не догоним?».

А вообще-то день проходил размеренно, словно никакой гонки не было. Проложили курс: по Цимлянскому водохранилищу предстояло пройти полтораста километров. Мотор стучал, как обезумевший будильник — ассоциации со швейной машинкой ни у кого больше не возникали, — но длинные буи цимлянского фарватера уходили назад медленно. Вот показался еще один; подплывает этакой неспешной павой, будто его отпуск не кончается через шесть дней… Впрочем, скорость обычная: пять узлов. После Волгодонска, после отъезда Дани на борту изменилось только одно. Изменился сам капитан.

Данилыч стал разговорчив. Положим, он и раньше любил поговорить — когда его расспрашивали, или за столом, или во время утреннего монолога. Разговорчивость к месту, при случае — вполне совместима с некоторой дистанцией между командиром корабля и командой; в ней всегда присутствовал элемент нотации.

Но в этот первый день гонки капитан попросту болтал. Для очередного рассказа не нужно было никакого внешнего толчка; он вдруг начинал улыбаться каким-то своим мыслям и неожиданно говорил:

— Как боги плывем. Триера движется, вот оно! А что, Слава, ведь сюда греки эти древние заходили?

— Греки? Думаю, нет. Для них Танаис — они так Дон звали — был краем мира.

— Да? А я думаю, что заходили. Умнейшие были люди. Плыли за сотни… за сотни тысяч километров! И карт не было, так ведь? Вот это моряки!

И он мог долго говорить о своем уважении к древним грекам, финикийцам, критянам. Знаток античности от этих рассказов утопился бы; а мне было интересно. Данилыч запросто путал века и народы, но помнил наперечет все типы судов древности. Несколько лет назад он побывал в турпоездке за границей, видел и хорошо запомнил Стамбул, Афины, Помпею; кроме того, он умел взглянуть на вещи с какой-то неожиданной точки зрения.

— Вот ты возьми Афины… церковь белая на горе… или хоть Ольвию возьми, она тоже древних греков. Во всем Бугском лимане — красивейшее место! Простор, вот оно! Люди себе что-то думали: и судам есть куда подойти, и широко, простор. Теперь другой уанс: построили Ильичевск. Григорьевский порт построили. Запрятано все: ни города с моря не видно, ни моря с города. А почему?

— Ну, соображения экономической выгоды…

— Греки такой народ, что тоже своей выгоды не упустят. О красоте люди думали. А теперь забыли!

Помолчав, Данилыч мог заговорить о международной политике, обнаруживая превосходный здравый смысл, или перескакивал вдруг на какую-нибудь рыбацкую историю. Истории были ветхозаветные — об ушедшем обилии «белой рыбы», о черноморской акуле — катране, сломавшей кормовую банку, — и часто жестокие: