Хожение за три моря

Как «писателя оригинального, старавшегося придать экзотичность своему изложению», рассматривал Никитина и С. Н. Шамбинаго в своей краткой, но, к сожалению, весьма неточной заметке о нем в десятитомной «Истории русской литературы»[1389].

Тенденции «возвышения» или «углубления» образа Никитина и как торгового деятеля, и как писателя наиболее последовательно в нашей литературе противостоит статья В.П. Адриановой-Перетц, помещенная в двух академических изданиях «Хожения за три моря» (серия «Литературные памятники»). Впервые к «Хожению» Афанасия Никитина В.П. Адрианова-Перетц обратилась в 1948 г. – в первом из этих изданий, но ее работе над этим памятником предшествовала многолетняя работа над произведениями близкого жанра – паломническими «хождениями», с которыми сравнивал записки Никитина и Н.С. Трубецкой (чья работа была в 1948 г. исследовательнице неизвестна). В.П. Адрианова-Перетц занималась «хождениями» игумена Даниила (в различных версиях и переработках), Арсения Салунского, Даниила Корсунского, Василия Гагары, Ипполита Вишенского. «Хожение за три моря» она сопоставляла с «хождениями» и с описанием русского посольства на Ферраро-Флорентийский собор: «Эту традицию “хождений” отразил в своем ярко окрашенном авторской индивидуальностью рассказе о путешествии “за три моря” и Афанасий Никитин». Но, отмечает автор, «отдав – сознательно или невольно – дань литературной традиции, Афанасий Никитин создал для передачи своих впечатлений лично ему принадлежащую манеру изложения, свой стиль».

Проще и основательнее, чем ее предшественники, подошла В.П. Адрианова-Перетц и к проблеме варваризмов в «Хожении» – отдельных слов, фраз и целых разделов, написанных Никитиным на своеобразном тюркско-персидском жаргоне, на котором, очевидно, изъяснялись купцы, торговавшие в Передней и Средней Азии. Никитин пользовался этим языком не для придания «экзотичности» своему повествованию, а, очевидно, «просто привыкнув к нему». В ряде случаев запись на тюркском диалекте была вызвана, по выражению В.П. Адриановой-Перетц, «своеобразной цензурой собственного рассказа»: Никитин выражал по-тюркски такие идеи, которые могли показаться опасными с точки зрения будущих русских читателей его дневника.

Уже в первой редакции своей статьи В.П. Адрианова-Перетц охарактеризовала Никитина совсем иначе, чем это делали авторы, склонные видеть в авторе «Хожения» купца-дипломата, сознательно стремившегося в Индию и удачно осуществившего там свою миссию. Она справедливо заметила, что из текста «Хожения» не видно, что торговые дела в Индии «складывались для Никитина особенно благоприятно. Он вообще проходит перед читателем больше как любознательный путешественник, чем как деловитый купец, совершающий выгодные сделки»[1390]. Эти наблюдения были развиты в окончательной редакции статьи, помещенной во втором издании «Хожения за три моря». «Первоначальной целью поездки Афанасия Никитина и его товарищей, тверских и московских купцов, был, видимо, лишь Ширван… О том, что, отправляясь в путь, Никитин еще не думал о далекой Индии, свидетельствуют его собственные слова. Вспоминая в “Хожении”, как его ограбили на пути под Астраханью, оп пишет: “И я от многих бед пошел в Индию, так как на Русь мне пойти было не с чем…”», – начинает свою статью В.П. Адрианова-Перетц во втором издании книги. С полным основанием она возражала и против представления о «Хожении» как о произведении, написанном после благополучного возвращения путешественника на Русь. «Не говоря уже о том, как трудно, а порою невозможно удержать в памяти такое обилие фактических подробностей (например, точное указание расстояний между городами в днях пути и в ковах), каким отличается “Хожение”, – обстановка тяжелого обратного путешествия была совсем не подходящей для литературного труда…», – отмечала В.П. Адрианова-Перетц. «В тексте “Хожения” есть несомненные следы того, что… иногда свои размышления Никитин записывал сразу. Так, перед описанием похода Меликтучара тта Виджаянагар Никитин задумывается, каким путем ему возвращаться на родину, и записывает эти тревожные мысли явно сразу, еще перед путешествием, поэтому и рассказывает о них в настоящем времени: “Господи боже, на тя уповаю, спаси меня, господи! Пути не знаю…” Этот отрывок не оставляет сомнения в том, что записан он был тогда, когда Никитин еще не выбрал окончательно маршрута своего путешествия… Таким образом, нет оснований думать, что Никитин лишь на обратном пути взялся составлять записки о своем путешествии»[1391].