Он ждет, что я скажу больше? Терзаюсь нерешительностью. Для меня говорить об отце – все равно что прикасаться к нарыву. Боль свежая, хотя рана давно должна была зажить.
– Так понимаю, тебе нужно, чтобы я их подписала, – говорю я, вновь просматривая страницы.
– Ага. – Он поднимает трубку. – Розалия, можешь прийти засвидетельствовать подпись?
Входит секретарша, становится, выпячивая бедро, и наблюдает, как я вожу ручкой в нижней части трех страниц, а затем сама подписывает, где нужно.
– Вот и хорошо, – говорит Фил.
Розалия уходит, и брат провожает меня до двери.
– Да, через субботу ты свободна?
Пот выступает у меня под мышками.
– В то воскресенье, когда все закончим, хочешь посидеть у меня дома?
Мое сердце замирает. Я планировала уехать в ту субботу вечером, вернуться в Вашингтон в воскресенье и на следующий день со свежими силами пойти на работу.
– Было бы неплохо… – Я умолкаю. Неужели придется провести целых два дня с невесткой?
– У Тэмми в тот день девичник, – продолжает брат, – так что будем только я и дети. И ты, если придешь. Поедим бургеры, ну, без изысков.
– Хорошая затея, – говорю я.
– Около четырех нормально?
– Да. – Я поворачиваюсь, размышляя, где мне переночевать в субботу вечером, когда дом перестанет быть моим. Может, Эстель приютит. Уже на пороге кабинета внезапно вспоминаю: – Слушай. Ты был у мамы, когда пришла эта леди Генриетта?
– Та, на розовой машине?
– Ага. Ты не запомнил ее фамилию?
В ответ пустой взгляд.
Я не говорю Филу, как мне нужно с ней поговорить и как ее письмо пробудило самое опасное из чувств – надежду.
– Ну, если вдруг вспомнишь, скажи мне, ладно?
Краткий кивок от моего счастливого в своем неведении брата.
Следующая остановка – больница, привожу еще несколько туалетных принадлежностей. Пять минут на то, чтобы расставить их по местам, и еще тридцать пять – на выслушивание жалоб матери.
– Боже, мам, – наконец говорю я, – прости, пожалуйста, но я опаздываю к Эстель, а ты знаешь, какие пробки по дороге в Таллахасси.
Мне нравится этот путь. Во-первых, он ведет
Когда я уезжала из дома в колледж, эта дорога представлялась мне лазейкой в большой мир. В штате Флорида я обнаружила, кем могу стать без чуткого надзора и осуждения матери. Тогда я убегала прочь из родного дома. Сегодня же бегу навстречу.
Мое лобовое стекло все в пятнах от сросшихся пар толстоножек (Plecia nearctica); они густым облаком парят над дорогой, спариваясь на лету и не обращая внимания на двухтонные машины, которые мчатся по трассе и портят их блаженство. Я брызгаю на стекло очистителем, но дворники только размазывают его в липкую радужную пленку.
Проезжаю башню администрации и подъезжаю к многоквартирному дому на Монро-стрит, бежевому и современному, с хорошим ландшафтом и блестящим подъездом. Мне не нужен спальный мешок, который я таскала с собой на наши прежние совместные ночевки. У Эстель теперь есть гостевая спальня.
Беру коробку с кокосовыми шариками и кладу ее в тканевый мешочек. Но только выхожу достать чемодан, как кто-то бежит ко мне на каблуках.
– Ура! – Эстель сжимает меня тонкими, но нежными руками.
Она, как обычно, невероятно стильно выглядит: коричневая юбка-карандаш и топ без рукавов с воланом на талии. Длинные рыжие волосы держат завивку даже в конце влажного рабочего дня во Флориде.
Я перекидываю сумку через плечо, и Эстель начинает пятиться к дому, тараторя на ходу:
– Ну как съездила, как мама? Фил и Тэмми ведут себя хорошо?
Я написала ей вчера, но она хочет услышать свежайшие новости.
Рассказываю, а подруга то и дело оглядывается на меня, повторяет: «Ты приехала!» – и дарит мне глупую улыбку.
Добираемся до ее квартиры. Интерьер выполнен в теплых тонах: полированные деревянные полы и толстые шерстяные ковры, кремовые диваны и подушки оттенков коры дерева и глины.
– Я положу твою сумку в комнату Роджера… в смысле, в гостевую, – поправляется Эстель.
– Куда, говоришь, укатил Роджер?
– В Хьюстон, по работе.
Ее бойфренд – журналист. Он довольно милый, но я рада, что могу посидеть с Эстель наедине. Она входит в свою спальню, и ее голос доносится эхом:
– Я переоденусь. Сделай себе чай или что хочешь.