Хозяйка леса

— Не много ли? — Баженов положил ладонь на ватман и с мягкой улыбкой посмотрел Анастасии Васильевне в лицо.

Она сердито вскинула на него глаза:

— Вы еще торгуетесь?

— Пожалуйста. Я согласен, — миролюбиво кивнул головой Баженов. Синяя бумажная куртка и простые сапоги делали его похожим на заправского лесоруба.

Дядя Саша процедил сквозь зубы, не глядя на инженера:

— Погодите маленько, орлы залетные! Подвяжут вам крылья.

Подошел Любомиров, поздоровался с лесоводами, мельком взглянул на схемы и, подозвав проходившего мимо Куренкова, приказал ему выделить рабочих.

— В полное распоряжение Анастасии Васильевны, — подчеркнул директор. В его голосе звучала наигранная доброжелательность, но в глубине глаз таилась плохо скрытая досада.

К эстакаде торопился Рукавишников. Ни с кем не здороваясь, он остановился перед Любомировым, глухо заговорил:

— Не трожь третий квартал, Николай Алексеевич. Там наша партизанская землянка. Ели стародавние, от вражеских пуль нас хоронили. Неужто ты и командира нашего отряда забыл? Забыл, как принесли мы его, раненного, и положили под те ели… Святозерский лес был нашей крепостью, домом, другом верным в тяжелую годину. Почто сейчас без крайней нужды с топором пошел на бывшего защитника? — Рукавишников на мгновенье умолк, вздохнул. — Не верю я, что забыл ты партизанские дни… Не трожь, Николай Алексеевич, третий квартал, совесть твою прошу.

Любомиров молчал. Все смотрели на него.

— Что в третьем? — отрывисто спросил Любомиров у Куренкова.

— Ель первосортная, Николай Алексеевич.

— Первосортная, говоришь? — переспросил Любомиров, задумчиво глядя на синеющий вдали мыс. — Не рубить! — коротко бросил он Куренкову.

— Спасибо тебе, — тихо сказал Рукавишников. — Уважил.

— Гм! — взъерошился дядя Саша, как воробей в драке. — С нашей плошки, да нашей ложкой, а мы еще в ножки.

Любомиров ничего не ответил.

Дядя Саша оправил заплатанную рубаху, задорно вскинул рыжеволосую голову, прикрытую старенькой кепочкой.

— У тебя, Николай Алексеевич, извини, народ — не в счет. Своей волей живешь. Однако смотри: споткнешься.

Любомиров оторопел.

— Ты что, друг, с похмелья?

— Не гляди так грозно, не испугаешь. Всем народом тебя упрашивали, не трогать лес, а ты свое. Мой обход, понимаешь? — с отчаянием воскликнул дядя Саша. — Мы лес берегли, а ты его под корень?

Дядя Саша прихлопнул кулаком свою сбившуюся на бочок кепочку и твердыми шагами удалился от удивленно-растерянного директора. За лесником ушли и другие сотрудники лесничества. — Скажите-ка! — насмешливо протянул Любомиров. И больше не нашел, что сказать.

Целый день лесоводы клеймили семенники. Никто не говорил о телеграмме, но все только о ней и думали. Прилетело бы из центра одно слово, строгое, справедливое, и святозерский лес остался бы жить на века. Утром, уезжая в лес, Анастасия Васильевна сказала Коло: «Будет ответ, не медли ни минуты, скачи к нам». Не волновался один Парфенов. Ждал с нетерпением, чем кончится «история с бунтом в Хирвилахтинском лесничестве». Клеймил он старательно: никто не скажет, что он саботажник. Когда вывел на сосне черной краской цифру «45», вдруг вспомнил, что сегодня день его рождения.

— Сорок пять мне стукнуло, Василий Васильевич. Да… года летят, считай, жизнь прошла, проскочила.

Рукавишников вдохнул полной грудью напоенный смолистым ароматом воздух, огляделся вокруг: все цветет, зеленеет, лежит земля в перволетней красе.

— Эх, Гаврила, мне бы твои года!

Парфенов вяло переступил, раздавил сапогом семейство желтоватых лисичек.

— А мне все равно: мои или твои года. Сорок пять или шестьдесят. — Парфенов сорвал красно-лиловый колос иван-чая, смял и бросил. — Радость одна — умру теперь или через двадцать лет. Живем, тянем лямку, а зачем — не спросим.

Рукавишников вынул из сумки шнур, положил на полное, рыхлое плечо Парфенону.

— Возьми, Гаврюха, спрячь и носи с собой. Задумаешь удавиться, искать не надо.

— Дурацкие шутки! — рассердился Парфенов, отшвырнув шнур.

— Не удавишься, знаю, — насмешливо прищурился объездчик. — Любишь свою скучную жизнь. А чтоб тебя не теребили, придумал жалкие слова про жизнь, про смерть. Погляди вон на ту березу.

На поляне, в стороне от своих красавиц-сестер, росла одинокая береза с пятью искривленными стволами, с черными пятнами на белой коре.

— В сторонку ушла. Стесняется своего уродства. Вишь, как ветки опустила, прикрывается. А некоторые люди свое уродство выставляют напоказ.

— Философ! — криво усмехнулся Парфенов и, забрав ведерко с краской, ушел от объездчика на другой участок.

Вечерело. За вершины деревьев уходило на покой гаснущее солнце. Кончали на делянках работу лесорубы, затихал лес. Так Коля и не появился на Святозере. Петрозаводск не отвечал на «молнию».