Хозяйка Шварцвальда

Агата не привыкла, что двери дома могут быть открыты для всех, кто в них постучится. Кроме Рихтера, что проживал недалеко от больницы, к ним частенько заглядывал отец Эберхард[41] – тот самый, что недавно венчал их. Он и его сестра Доротея приносили новости из тюрьмы Ягстторге, где отец Эберхард исповедовал обвиняемых. Это был полный лысоватый мужчина. Он казался медлительным, но его глаза отличались необычайной живостью. Доротея, которую брат ласково называл Дортхен, старая дева лет тридцати, держалась кротко и тихо.

Ни он, ни она почти не пили вина и совсем мало ели. Об арестах ведьм Эберхард говорил с яростью, а при упоминании Карла Киблера начинал трястись, словно внутри него заводили какой-то причудливый механизм.

– Эти ублюдки схватили Марию – жену Михаэля, можете себе вообразить такое?

– Пивовара, – пояснил Рудольф Агате.

– Марию! Да мы с ней выросли на одной улице! Они с Дортхен плели друг другу косы на праздники!

Доротея улыбнулась слабой, вымученной улыбкой – больше для брата, чтобы сказать ему: «Да-да, я помню эти косы».

– Если Мария ведьма, то, пожалуй, и я колдун!

– Не говорите таких вещей вслух, отче. Даже в этих стенах.

Священник сгорбился, бросив мрачный взгляд на Рудольфа:

– Да знаю я… Теперь одно спасение: в молчании. Даже проповеди лучше читать молча. А если и открывать рот, то лишь для того, чтобы прославить его преосвященство да его святейшество папу Урбана. Но я одного не пойму, мой дорогой друг! Пускай нами заправляют звери о семи головах и десяти рогах[42], но ведь не они пишут доносы. Не они клевещут на соседей. Не они называют ведьмами друзей детства… Как это возможно?

Кристоф Вагнер многое мог бы сказать на этот счет. Скорее всего, он бы спросил: «А разве возможно иначе?» Но Рудольф не хотел говорить ничего. Он не любил рассуждать на абстрактные темы, предпочитая иметь дело с фактами.

– Так что с Марией? Вы видели ее?

– Конечно, видел, – отец Эберхард кивнул тяжело, по-стариковски. – Напугана, измучена. Даст Господь, ее маленькое сердце переживет весь этот ужас. Михаэль умоляет пустить его к жене. Я попытаюсь убедить дознание, что встреча пойдет всем на пользу. Хочу поговорить с ними в присутствии Киблера. Если Господь смилостивится, мне удастся убедить его, что никто из них не виновен.

…Спустя несколько дней пришла весть, что Господь не смилостивился. Марию Дир, жену пивовара, признали виновной в ведовстве, а вскоре арестовали и ее мужа. Михаэль так испугался пыток, что тут же сознался, что он колдун. Спустя одиннадцать дней его и Марию сожгли[43]. Пепел от их тел осыпался в карманы Карла Киблера четырьмя с половиной сотнями рейсхталеров.

После этого происшествия Рудольф окончательно потерял покой. Теперь хмурился он чаще, чем улыбался. Впрочем, он и до этого улыбался нечасто. Писал Киблеру, спрашивая, не нужны ли тюрьме лекари – как одному дознавателю выходить всех обвиняемых? Через три дня он получил сухой вежливый ответ:

«Герр ам Вальд, благодарю за ваши заботы, но сейчас тюрьме не требуется хирург. Палач справляется своими силами. Ни о чем не беспокойтесь и наслаждайтесь супружеским счастьем. Жаль, что вы не поставили городской совет в известность о свадьбе: и я, и князь-пробст с удовольствием дали бы вам свое благословение».

– Он просто пытается разозлить тебя, – заметила Агата, закончив читать. Она расплела волосы и достала гребень, рассматривая себя в оловянном зеркале. В ней происходили перемены, пока не заметные со стороны, но она знала, что Рудольф догадается о них довольно скоро. Сама Агата пока почти ничего не чувствовала: разве что немного болела грудь и страшно хотелось кислой вишни. Она прислушалась к себе в надежде ощутить нечто особенное. Нет, ничего.

– Это-то меня не беспокоит.

Рудольф не обманывал: разозлить его могло только сравнение с отцом, но никому бы и в голову не пришло искать между ними сходство. Иногда Агате казалось, что, даже если кто-то плюнет в сторону ее мужа, Рудольф оценит по густоте плевка, какая болезнь могла вызвать такую раздражительность.

– Мне лишь не нравится, что он упоминает в письме тебя.

– Не то чтобы он упоминал меня. Он видел меня всего раз, и я ему не понравилась. Скорее намекает, чтобы ты не лез не в свое дело.

– Ублюдок знает, где искать слабые места.

– Тут много ума не надо. Всякий дорожит своей семьей.

– Но любой человек, подвергнутый пыткам, назовет какое угодно имя, лишь бы прекратить мучения.

«Не любой, – хотелось сказать Агате, – совсем не любой». Эльза Гвиннер до последнего умоляла лишь о том, чтобы Господь смилостивился над ее мучителями.

Она не стала этого говорить, а вместо этого спросила:

– Ты слышал о последних постановлениях? На допросе запрещено называть в качестве сообщника того, кто уже умер или осужден. Можно упоминать только живых. Так скоро целый город будет охвачен этой чумой. Почему родственники обвиняемых не бегут, если знают, что за ними придут?

Рудольф только развел руками. Они раз за разом возвращались к этому вопросу, с которого когда-то начались их беседы.