Хозяин корабля

При свете лампочек Мария Ерикова могла разглядеть своего ночного чичисбея. Это был молодой человек, голову которого покрывала клетчатая кепка спортивного покроя, какие обычно носят английские путешественники. Подняв глаза, она увидела, как он был прекрасен. Лицо его было ровное, овальное, как у игрока в крикет, бледное, свежее, как у женщины; но своевольный подбородок разгонял то немного мутное впечатление, которое создавала нежность черт, и то очарование, которое навевал сластолюбивый рот.

Он почтительно поклонился:

— Роберт Хельвен, из Кембриджа, художник.

Она поблагодарила его за поддержку и подала ему руку. Он пожал её. Она восприняла это должным образом, хоть и несколько холодно.

Когда он уже возвращался на своё место, она добавила:

— Вы, конечно же, держите путь в Кальяо. Нам по пути.

Задёрнув шторы, она распустила свои кудри, улыбаясь сверкающими глазами цвета морской волны и карминовыми губами, а затем завернулась в китайский халат из пурпурного шёлка, украшенный играющими золотыми аистами и цаплей. Кровать усыпляла, и она закрыла глаза на второй странице последней книги г-на Клода Фаррера, видимо, предпочитая литературе размышления об образах незаконченных портретов Гейнсборо.

Когда Мария Васильевна Ерикова проснулась, поезд мчался через большую плодородную равнину, простиравшуюся вдоль Тихого океана. После нескольких дней пути её сон был настолько глубоким, что она не почувствовала, что поезд перестал стоять и начал быстро раскачиваться. Она распахнула шторы и тут же их задёрнула, потому что свет был очень ярким.

На стеклянной платформе салона вагона Леминак и профессор Трамье казались загипнотизированными стальной полосой, по которой с головокружительной скоростью, мчался, раскачиваясь, поезд.

— Одиннадцать часов, — скорбно простонала будущая гордость коллегии адвокатов. — Одиннадцать часов! «Глостер» отплывает в тринадцать сорок. Отлично.

— Смиримся, — ответил доктор, настойчиво читавший Крафт-Эбинга — своего постоянного спутника с Иокогамы — благодаря которому он выносил все испытания, которые обрушивала на него судьба. — Смиримся. Кто знает? Может, корабль не отплывёт! Маленькое судно не имеет большого значения.

— Маленькое или большое, а Вы только представьте себе, что нам предстоит. Оставаться в Кальяо три недели и ничего не делать или вернуться в Сан-Франциско. Чёрт бы побрал все эти леса, поезда и пожары!

В этот момент вошла Мария Ерикова. На ней был костюм для путешествия из светлой и мягкой ткани, который с некоторой тяжестью обхватывал её талию. Под вуалью её волосы сверкали, как золото.

— Доброе утро, — сказала она. — Что же, кажется, с «Глостером» всё кончено?

— Кажется, да, — печально сказал Леминак. — Мы приедем только к ночи.

— Это абсурд. Что за безумие! Это моя вина. Я должна была отплыть раньше! Нельзя же прибыть туда в последний момент.

— Мы тоже должны были отплыть, — вздохнул профессор.

— Да, мы тоже, — порывисто сказал Леминак. — Когда я думаю, что через пятнадцать дней я буду проводить лекцию о революционном красноречии в Сиднее, лекцию, на которой будут присутствовать двадцать тысяч человек, ни один из которых не знает ни слова по-французски, когда я думаю об этом, моя душа разрывается, а мои глаза наполняются слезами.

— Высохнут они быстро, — сказал Мария Ерикова, — проведите Вашу конференцию в Кальяо.

— Я не собираюсь оставаться там. Да сохранит меня Бог от этих экваториальных дворцов.

— Что нам лучше делать, — мудро заключил Трамье, — мы будем решать, когда убедимся, что «Глостера» нет.

В вагоне-ресторане, за завтраком, мадам Ерикова, доктор и Леминак сели за один столик. Одно место оставалось свободным. Его занял английский художник. Мария Ерикова воспользовалась случаем и великодушно назвала его «спасителем». Леминак досадовал на молодого англичанина за его счастливую участь, но из вежливости не показывал виду. Он также потряс всех умением блестяще поддерживать пустые светские беседы с русской. Время от времени, он приглаживал пухлыми руками свои короткие, как у хорошего столичного литературного критика, бакенбарды. Доктор жевал молча, приправляя блюда вустерширским соусом, вероятно, чтобы разрушить их, как алмаз. Что же касается англичанина, то Мария Ерикова заметила, что у него были карие или светло-кофейные глаза и роскошные зубы, что он носил на безымянном пальце левой руки деревянное кольцо, украшенное изумрудом, и что ел и говорил он с пуританской трезвостью. Он произнёс всего несколько слов, спросив, не желает ли она несколько капель адского соуса, которым так увлёкся профессор. Тем не менее, он казался очаровательным, потому что довольный рот был более привлекателен, чем самый блестящий ум. Возраст и фигура Хельвена освобождали его от необходимости тратить какие-либо усилия, чтобы угодить присутствующим. Впрочем, он казался стеснительным, и даже незнание преимуществ, которыми он обладал, добавляло им что-то новое.