Хозяин Марасы

Тебя больше мучает не смерть, а неизвестность судьбы этой милой девочки. Вина за то, ты не могла что предотвратить. А ещё – осознание собственного одиночества. Это пугает. Погреби её в пустой могиле, и неизвестность сменится определённостью. Горе не уйдёт, но дышать станет легче. Поверь, уж я-то знаю, о чём говорю, – мужчина поднялся с земли, откинул со лба короткие, неровно обрезанные волосы, и со странной грустью посмотрел на Леру. – Сделай это как можно скорее. Пожалуйста.

Почему?

Потому что я вижу – ты готова сама пойти за ней следом. Это плохая идея, – теперь он говорил осторожно, подбирая слова, стараясь не напугать и не оттолкнуть Леру. Та вдруг покраснела и сдала себя с потрохами, прижав к боку испачканную в земле сумочку. – О! И что там – нож, запас бабушкиных таблеток, верёвка? На кладбище нет больших деревьев, так что про повешение можешь забыть.

Нож… канцелярский, – девушка задрожала, готовясь снова заплакать. Без Катюшки её жизнь казалась пустой и бессмысленной, хотелось уйти следом за ней, к ней! Ни мысли о родителях, ни память о брате не могли удержать её. Она приехала на кладбище именно для этого… А теперь короткий разговор с незнакомым мужиком, роющим на кладбище могилы, почти разуверил её в необходимости прекращать свою жизнь. Хотя глубоко внутри тонкий голосок, почему-то звучащий так, будто принадлежал Кате, твердил и твердил о том, что острый нож – это лучшее решение проблем, избавление от страданий и надежда на встречу с подругой и сестрой.

Дурочка. Тебе сколько? Шестнадцать?

Семнадцать. Шесть дней как исполнилось…

Такая большая, и такая глупая… У тебя впереди жизнь, в которой кроме всякого дерьма и боли будет ещё и много чего хорошего! Живи, учись, выйди замуж, роди детей и назови дочку Катей.

Легко вам говорить.

Ты же обо мне не знаешь ничего, дурочка, – мужчина со странной нежностью посмотрел на зарёванную, покрытую некрасивыми алыми пятнами девчонку в грязных штанах и ярко-жёлтой куртке. Светлые волосы, связанные в низкий хвост, растрепались, и теперь сверкали золотом в лучах клонящегося к горизонту солнца. С опухшего от слёз узкого лица на него с непониманием и страхом смотрели серо-зелёные глаза с оранжевыми крапинками у зрачка. Болотные, затягивающие в омут. – Вон, у того контейнера лежат камни от разбитого надгробия. Возьми их, сложи подобие могилы и отпусти своего мертвеца. Чего сидишь? Живо! – громкий, злой голос буквально подорвал Леру с земли. Она не хотела подчиняться странному незнакомцу, но ослушаться приказа не смогла. Так было лишь в детстве, когда строгий дедушка гнал её спать, ругал за непослушание или велел отдать вытащенные из ящика пилки для лобзика. Они так забавно гудели, когда распрямлялись…

Камни Лера таскала долго. Они были тяжёлые, пыльные, и ранили пальцы острыми углами. Она не обращала внимания на боль, с маниакальным упорством выкладывая из них кривое подобие низкой пирамиды. Ничего другого в голову не пришло. Копач сидел у ограды, не приближаясь к ней и не пытаясь помочь. Он хранил молчание и лишь следил – внимательно, с затаённой грустью.

Что теперь? – вытерев грязной рукой вспотевшее лицо, Лера несмело посмотрела на мужчину.

А теперь отпусти её. Вспомни всё хорошее, что было в её жизни, расскажи об этом. Скажи самое главное, разреши девочке уйти. Нет, заставь её уйти. Мертвым, – он хмыкнул, – не место среди живых.

Девушка нерешительно кивнула, подняла фотографию, огладила пальцами улыбающееся лицо под стеклом, и поставила рамку на плоский обломок, венчающий сооружение. И сбивчиво заговорила, глотая предлоги, сбиваясь, то и дело шмыгая носом. Присутствие постороннего свидетеля Леру ни капли не смущало. Вначале все звуки застревали в горле, как абрикосовая косточка, раня и заставляя хрипеть, но с каждым выплеснутым наружу словом поминовения ей становилось легче.

Катя, Катенька, моя Катюшка, моя сестрёнка… Если правда, что без могилы мёртвые не могут уйти… Я сделала это. Я скажу тёте Насте и дяде Лёше, чтобы они поставили здесь хороший памятник, красивый. Я посажу здесь для тебя цветы. Белые гвоздики и флоксы, твои любимые! Помнишь, как мы пытались нарисовать акварелью букет, разлили воду и потом таскали ковёр в химчистку, чтобы моя мама не заметила? А она заметила, потому что ковёр стал гораздо чище, чем утром! – кривая улыбка промелькнула на лице, пробуждённая воспоминанием. Они с Катей на этот ковёр потратили все «карманные» деньги, изнервничались, а потом узнали, что ковёр собирались отвезти на дачу, в Фадино. – Я не знаю, как ты умерла, но если ты страдаешь сейчас, то не надо. Не надо, пожалуйста! Я чувствую тебя рядом, я слышу тебя по ночам. Уходи, будь свободна, моё солнышко. Я… я так хотела бы, чтобы мы прожили жизнь вместе! Ты бы вышла замуж за Федьку, как хотела, а я стала бы крёстной мамой вашим детям. Помнишь, мы даже вашу свадьбу обсуждали, а он услышал? Он же сказал мне потом, что была бы ты постарше, он позвал бы тебя куда-нибудь… Катя, милая, пожалуйста… – Лера снова заплакала, комкая на груди грязную куртку.