Хозяин Марасы

Однажды, вроде бы совсем недавно, я решил предаться глупости, называемой «обыденная жизнь». Для этого я отправился в Гранаду, прекрасный город, полный памяти о прошлом. Настоящее в нём было ужасно. В то время в нём пребывала самая чудесная, самая ужасная и невозможная женщина, какую я когда-либо знал, и мне хотелось быть ближе к моей любви, к моему пагубному пристрастию. Кажется, она приглядывала за юным мальчиком-поэтом, приехавшим навестить родные края. Я нашёл себе работу, за которую платили ежедневно, давали иногда выходные, а по праздникам наливали вина в чистый стакан! Я приходил работать каждый день к восьми утра и уходил в девять вечера. У меня была мансарда, где я жил, и откуда открывался дивный вид на сады Хенералифе, бывшие некогда резиденцией эмиров… Я смотрел на холмы Серро-дель-Соль, чувствовал ароматы лакфиоли и роз, самшита и кипарисов, чубушника и гвоздики. Альгамбра… Она каждое утро укутывалась в солнечный знойный свет и каждый вечер бесстыдно обнажалась под розовыми лучами заката. И это было то единственное прекрасное, что я видел и ощущал в тот момент. Люди… Слишком много людей! Чужие, глядящие лишь под ноги, не желающие посмотреть даже по сторонам, не то, что наверх! Да, борьба за сытый желудок, крепкие стены и целую крышу привязывает к земле, но она не должны ослеплять. Вонь и грязь должны быть толчком для начала изменений, а не их целью. А те, с кем я работал? О! Они бесили меня каждый день. Нищая надменность и трусливое, показное мужество, быдловатое хамство и простота, худшая, чем враньё и лицемерие. Костры чужих пороков сжигали меня изнутри каждый день! Разглагольствования о религии и вере от тех, кто никогда не соблюдал заповедей. Ругань из-за измен жён из уст мужей, никогда не знавших слова «верность». И лишь вид на крыши Львиного Дворца и Сломанной Башни по вечерам приводили меня в порядок. Ну, и конечно же запахи роз и чубушника. И однажды, когда мой рабочий день был завершён, в кармане звенели монеты, а душа предвкушала дивный вечер в тишине, один из кожаных мешков с гнилой требухой начал расспрашивать меня про политику и революцию, про войну с Америкой, про Мигеля де Ривера163 и монархию. Он распалял сам себя, судил и рядил, кричал про патриотизм и смерть, обвинял меня в равнодушии к судьбе страны, а в кармане у него лежал донос на соседа. И вот тогда я сорвался – какая мирная жизнь и работа, если каждый гнилозубый недоносок пытается научить меня искусству гражданского бытия и мещанской справедливости, и это при том, что сам страдает от последствий незаконного мужеложства и геморроя?! Я ничего не стал за собой убирать. Так и оставил его кишки разложенными по всему полу мастерской, а стены – украшенными дивными аллегорическими этюдами в карминных тонах. Помню, рёбра валялись под его же верстаком, эдакая сломанная клетка для кролика… Я ушёл. Гулял всю ночь тайком по дворцам Альгамбры, чуть не уснул на Площади Водоёмов, а с рассветом покинул город. И больше о подобной жизни я никогда не думал. Я не был лучше того ублюдка, не был умнее и нравственнее. Но лукавство – не значит ложь, а я всегда старался быть по возможности честным. Правда, она гораздо интереснее лжи, – с коротким смешком закончил Лоренцо и чуть повёл плечами, будто отгонял от себя тень памяти.

Марта задумалась. Обыденная жизнь. Как все. Она ведь, с одной стороны, и стремилась к ней. К обыденности, мещанскому спокойствию и семейной идиллии, к воскресным ужинам и закупкам подгузников и средств для стирки кашемира. С другой она понимала – здесь, на Марасе, её мечта если исполнится, то исполнится по-другому. И обывательского спокойствия она никогда не увидит. Что ж, раз так, то пускай! Она уже была «кожаным мешком с гнилой требухой», полным противоречий и лжи самой себе. Не пора ли стать чем-то другим?

Я многое хочу сказать, но это будет всё не то, – Марта вздохнула. – Я ведь никогда не видела Альгамбру и Гранаду! – это было не то, что следовало ответить, но как именно составить слова в нужном порядке Марта не знала.

Но ты хотя бы знаешь, где это!

Ага, – она кивнула, про себя отмечая, что во время своей длинной речи Лино ни разу не произнёс ни одного итальянского ругательства, и говорил на немецком без привычного певучего акцента, словно он родился и вырос в пригороде Берлина.

Так что ты скажешь мне, cari? – Лино вдруг остановился и искоса, хитро глянул на неё, сопровождая это немного злобной усмешкой.

Вы хотите услышать «О боже, какой кошмар, вы чудовище?!» Не дождётесь! – Марта вернула ему усмешку. Она решила – никаких «кожаных мешков».

Почему? – Лоренцо резко развернулся к ней и Марте стало не по себе от его пристального, буквально разбирающего её на части, взгляда. Она должна была ответить максимально честно, как никогда в жизни. Она обязана была сказать ему правду, иначе всё, что случилось с ней за последние полтора дня, не имело смысла. Никакого. Как и её прежняя жизнь.