Хозяин тишины

Но уже в поместье я начала сомневаться. Что если он воспримет этот подарок не так? Посчитает меня дурой? Открыто спросит, зачем ему такой хлам? А может, вежливо поблагодарит, но по его лицу будет ясно, что такая сентиментальность его раздражает — он многое умеет сказать без слов, если захочет.

Это было странное чувство: я стеснялась своего подарка и гордилась им. Я чувствовала, что шкатулка должна достаться Гедеонову, она для него, не для меня. В итоге я пошла на компромисс со своей паникой: я решила вручить подарок наедине, когда никто больше не увидит это и не воспримет как попытку польстить хозяину.

Я попросилась в его кабинет ранним утром: пока все остальные метались по дому в последних приготовлениях к вечеринке, он просто сидел у окна и читал одну из своих странных, понятных только ему книг.

— Владимир Викторович, я… Я хотела поздравить вас. Вы не против? И тут подарок есть… Небольшой, но мне показалось, что он вам понравится, вот я и решила… Мне правда хотелось, чтобы вам понравилось…

Чтобы скрыть свое смущение, я тараторила быстро-быстро, но потом поняла, что этим я выдаю себя еще больше, и замолчала. Причем замолчала я вовремя: я успела уловить, как Гедеонов еле слышно произнес, больше для себя, чем для меня:

— Господи, какая ж ты смешная…

Мне было не обидно. Я видела, что он улыбается, хотя и старается это скрыть. Однако секундой позже он напустил на себя показательную серьезность, строгость даже.

— Августа Стефановна, обычно я не принимаю подарки от сотрудников, мне это кажется некорректным.

— А если я очень попрошу и никому об этом не скажу?

— Вы умеете заинтриговать. Давайте сюда свой подарок.

Я с готовностью протянула ему музыкальную шкатулку. Упаковывать ее я не стала, мне хотелось, чтобы он сразу почувствовал ее необычную поверхность. Я завороженно наблюдала, как его чуткие пальцы скользили по резным птицам, изучали их, будто поглаживали, как живых существ. Я хотела сказать, что это еще не все, но мои объяснения не понадобились. Гедеонов сам догадался, как открыть шкатулку, и комната вокруг нас наполнилась серебром музыки.

Некоторое время мы оба молчали, слушая долгую мелодию, и молчание между нами не было тяжелым. Напротив, оно унесло остатки моего волнения, теперь я не сомневалась, что поступила правильно. Конечно, Гедеонов не вопил от радости и не осыпал меня словами благодарности — но, если бы он начал себя так вести, это был бы цирк. Его счастье было тихим и безмолвным, и все же я чувствовала его.

Мне почему-то казалось, что ему приятно получить хоть одно искреннее поздравление перед сегодняшним карнавалом лицемерия.

— А ведь с птицами у меня связана забавная история, — задумчиво проговорил Гедеонов. — Я вам рассказывал, Августа Стефановна?

— Нет.

Вопрос был чистой воды вступлением: он и так знал, что не рассказывал, он редко и мало говорил о себе, но каждую такую историю я запоминала во всех деталях. И они никогда не были забавными.

— Когда я был вынужден изучать мир заново, уже не в образах, цветах и тенях, а в звуках, запахах и ощущениях, многое представало передо мной новым, совсем не таким, как я знал прежде. Например, животные. Я многое помнил об их размере и форме, а теперь учился узнавать по прикосновению. И странное дело: прикосновение было способно оживить в моей памяти то, что я уже начал забывать. Я чувствовал под пальцами мех — а вспоминал цвет. Как вы можете догадаться, для человека в моем положении это очень важно. Но птицы… нет, с птицами у меня не сложилось.

— Почему?

— Птицы, как правило, без понимания относятся к тому, что их пытается схватить непонятный здоровенный человек, — рассмеялся Гедеонов. — Вот ведь какая штука… Они были маленькими, их, по идее, мне было бы проще изучать. Но даже самые мелкие из них отчаянно сражались за свою свободу. Птички очень ценят свободу, вы не находите?

— Больше, чем кажется многим людям, — улыбнулась я.

— О, я это как раз понимаю. Птиц нельзя просто схватить и ожидать от них повиновения. Вместо перьев и четких линий их тел я чувствовал какие-то бесформенные комки, их клювы, их когти. Это побудило меня быстро свернуть свои исследования окружающего мира.

— Вы могли бы изучать модели птиц…

— Или чучела, говорите уж как есть. Только это ни к чему бы не привело. Чучело — это труп, пусть и художественно оформленный. Поверьте, на ощупь живое и мертвое тело — это две вселенные, никак не связанные друг с другом.

— Прямо вот никак? Перья или шкура остаются теми же.

— Остается шелуха, пропадает главное, — указал Гедеонов. — Жизнь, сама жизнь, материальна, хотя она как раз не имеет формы. Но она во всем — в биении пульса, в тепле, в движении, в мягкости и эластичности тканей. Застывшее тело намного примитивней. Так что я давно не касался птиц…

Я же говорила, что эта история не будет забавной.

— Вы, в некотором роде, исправили это, — добавил Гедеонов.

— Птицы, которых я вам подарила, тоже неживые.

— Но и не мертвые. Они о многом напоминают мне, я и не заметил, как начал забывать… Спасибо.

Мне хотелось остаться с ним, посидеть здесь подольше, в тишине, но я не могла.