Хозяин травы

— А у меня, — отец понизил голос, — у меня интересовалась, как складываются мои отношения с новым начальником. И еще. Позавчера нижний сосед сказал мне, что она расспрашивала его о том, как здоровье его жены и хорошо ли учатся его внуки. Представляете? Уж я перед ним извинялся, извинялся...

— А еще она... — начала было дочь.

— А еще она, между прочим, сейчас делает то, что должна делать ты! — резко прервал ее отец. — Специалисты рекомендовали ограничить ее общительность, но они ничего не говорили о том, чтобы она подавала тебе чай.

— А тебе? — Голос дочери стал ехидным.

— Что — мне?

— Специалисты что-нибудь говорили о том, чтобы она подавала чай тебе?

— Дети, не ссорьтесь!

Она стояла в дверях с подносом в руках и улыбалась им. Ее отходчивость была просто поразительной. И они в ответ чуть было тоже не заулыбались, но вовремя спохватились.

— Спасибо, — сказали они и, взяв по чашке, уставились в телевизор.

— Вкусно? — спросила она.

— Угу, — ответили они.

— А может быть, лучше было заварить чай по рецепту № 2? — спросила она.

— Угу, — ответили они.

Она вздохнула. Потом сделала новую попытку.

— У тебя завтра сколько уроков? — спросила она у внука.

— Блямц! — ответил внук.

— Что? — не поняла она.

— Блямц! Здорово он ему врезал!

Она посмотрела на экран. Потом на мужа. Потом на дочь. На внука она смотреть боялась, потому что в эту минуту он был такой красивый, с возбужденно горящими глазами и щеками, такой кудрявый и хрупкий, что она могла бы не выдержать и погладить его по голове. А ведь сегодня был только еще понедельник и внук не любил, когда его ласкали вне расписания.

Праздник четвертый

...И как будто бы они говорят ему, чтобы он снял это. А он делает вид, что не понимает, о чем идет речь, и начинает расшнуровывать ботинки. Но они говорят ему, чтобы он не прикидывался, что не понимает. И абсолютно зря он развязывает галстук, ведь он прекрасно знает, что они имели в виду вовсе не галстук. И брюки тоже совсем ни к чему расстегивать, поскольку никому не интересно смотреть на то, что у него там, под брюками. Разве что — и тут они хихикают — разве что той женщине. Да, да, той самой. Вот ей, может быть, и интересно было бы взглянуть. Нет, нет, говорят они, не надо округлять глаза, говорят они, и делать вид, что он не понимает, о ком они говорят, ведь он прекрасно понимает, что им уже известно все, у них даже вещественные доказательства есть. Вот, например, говорят они. И показывают ему гранат, красный гранат с треснувшей кожурой. И тогда у него начинает болеть голова. И они сочувственно смотрят на него и говорят, что для того, чтобы голова перестала болеть, ему надо снять это. И тогда минут через десять голова перестанет болеть. Совсем. Навсегда. А если он сам не решается снять это, то они ему помогут. И они начинают приближаться к нему... Но он делает отчаянные попытки исчезнуть, напрягается изо всех сил — до звона в голове. Звон лопается, и он облегченно вываливается в другой сон. И ему снится, что у него болит голова и что, для того чтобы она перестала болеть, ему необходимо положить ее на колени к матери. Но не к той, чье шестидесятилетие они недавно праздновали, а к той, какой она была в его детстве, тридцать лет тому назад. И он напрягается изо всех сил, чтобы вспомнить, как же она тогда выглядела. И от напряжения просыпается. Но поскольку голова продолжает болеть, то он сперва не понимает, что уже проснулся. Потом понимает. Потом снова не понимает. Потом понимает окончательно и пугается. Потому что те — из сна, наверное, сказали ему правду. Иначе же откуда у них тогда гранат? Хотя... Он смеется. Он торжествующе смеется. Они его что, за дурака считают, что ли, смеется он. Он ведь хорошо помнит, что тот гранат был нарисованным. И где только таких дураков, как они, понабрали, хохочет он. Подсунуть ему настоящий гранат вместо нарисованного и пытаться убедить его в том, что это вещественное доказательство! Ой, умереть можно! Ну юмористы, ну юмористы! Им бы в Театре сатиры работать, а не в Службе Государственной Психологической Безопасности. Да и вообще, при чем тут гранат! А заявление у них есть? Заявление от пострадавшей у них есть? Естественно, нет. Потому что она себя отнюдь не считала пострадавшей. Очень даже напротив! Он уже не смеется, он рыдает от смеха. Громко. Очень громко. Настолько громко, что просыпается.

Он зажигает ночник. Он встает, снимает с полки Кодекс и листает его. Это, конечно, глупо. Он сам понимает, что это глупо. Потому что для того, чтобы привлечь его к ответственности, необходимо ее заявление. А это абсолютно исключено, чтобы она заявила на него. Ведь она сама этого хотела. А Кодекс он просматривает просто так. Из любопытства. Из чисто теоретического любопытства.