Хозяин усадьбы Кырбоя. Жизнь и любовь

— Тогда я и сам был трезвый, — ответил хозяин дома. — Моя голова светлеет, лишь когда я напьюсь. Sicher! Спросите у моей жены, как только она войдет. Она знает, что такое любовь, я разъяснил ей. А вам я разъясняю, что такое капитал. Я знаю, что такое капитал, даже мой отец знал. А ваш отец не знал и того, что такое литература. Я тоже не знаю, но я знаю, что такое литературный капитал. Имейте в виду! — И хозяин дома встал тоже и перегнулся через стол к писателю, так что их головы столкнулись. И продолжал: — Но нет, давайте сперва выпьем на брудершафт, и я скажу, что такое литературный капитал. — Они наполнили свои рюмки, чокнулись и выпили. — Итак, теперь слушай, — сказал хозяин дома, — ибо «вы» теперь «ты». Sicher! Если есть капитал и если он оздоравливает, облагораживает, так сказать, писателя, очищает его от фиглярства и тщеславия, так что он может писать и без этого, эгоизм не в счет, ибо он не касается литературы, а касается личности, — и если капитал столь велик, что писатель может избавиться от своего фиглярства и тщеславия — понимаешь — избавиться, но не целиком и не полностью, так как полностью невозможно… вот и я чуть-чуть фиглярствую и страдаю тщеславием… И когда этот писатель станет записывать неписаные письмена, то и я стану его читать, ибо тогда все это будет без фиглярства и тщеславия, благородно и великодушно, так сказать, продукт, а против продукта ни у меня и ни у одного эстонского интеллигента ничего нет. Но, конечно, чистый продукт, то есть совсем без творчества, у нас сделать трудно, ибо у нас мало капиталу. С чистым продуктом та же беда, как и с чистым развлечением, — его не найдешь, всегда-то оно сдобрено любовью.

— Дорогой, не надо сегодня говорить о любви, ты пьян, — сказала Ирма, появившаяся на пороге.

— Слышите, господин писатель, какая у меня неиспорченная жена, — не велит говорить о любви, когда я пьян, — сказал Рудольф.

— Милый мой, перестань говорить о неиспорченности, — попросила Ирма, — не то и тебе и мне будет стыдно. — Она подошла к мужу и поправила воротник на его рубашке.

— Верно, верно, — одобрил Рудольф слова жены, — будет стыдно, если в жизни останутся непорочные, ведь в литературе их нет. Жизнь должна следовать за литературой и искусством. Господин писатель, послушай, что я тебе скажу. У меня есть одна хорошая знакомая, женщина, разумеется, к тому же госпожа, и она всегда спрашивает, почему в литературе не встретишь ни одной целомудренной девушки? Почему, понимаете? Пусть ее нет в жизни, говорит она, но пусть она будет хотя бы в литературе, чтобы не исчезла совсем. Ибо люди хотят иногда, пусть изредка, услышать что-нибудь о непорочных. Поэтому, господин писатель, когда пишешь о женщинах и любви, пиши и о непорочных девушках. Моя знакомая госпожа говорит мне: зачем читать эстонскую литературу, если в ней нет ни одной непорочной девы. И знаешь, господин писатель, если ты не встречал таких девушек, опиши мою жену, она неиспорченная.

— Муженек милый, ты уже совсем пьян, — сказала Ирма и вышла из комнаты.

— Видишь, господин писатель, и моя жена не хочет больше быть неиспорченной, никто не хочет, — сказал хозяин дома.

— Непорочные девы — это средневековье, — сказал живописец и плюнул за окно в сторону солнца, чей лик уже засверкал.

— А мы разве живем не в средневековье? — спросил Рудольф. — Что было в средневековье? Вера и эпидемии, разумеется, без микробов. А теперь? Те же вера и эпидемии, но только с микробами, так что веры и не нужно больше. Ведь вера была для того, чтобы знать, что бог насылает поветрия, ибо человек считал, что же богу делать, как не насылать забавы ради заразу на людей. А теперь все пошло так, что, когда испробуем сполна какую-нибудь болезнь на собаке, обезьяне или морской свинке, испытываем, как ведут себя эти проверенные микробы на человеке. Например, берем несколько десятков миллионов людей и насылаем на них миллион триллионов микробов. Одним словом, открыли, что бог эпидемий, или микробов, не что иное, как сам человек, и что этот бог верит в своих микробов. Что, средние века это или нет? Я считаю, что да, и поэтому пора в эстонскую литературу ввести непорочную деву.

— Я человек богемный, — ответил писатель, — и охотно откажусь от непорочной в пользу других.