Хозяин усадьбы Кырбоя. Жизнь и любовь

— Барышня, вы не думайте, что я отношусь к этим вещам так же легко, как говорю о них. Одно дело чувствовать и думать, другое — говорить. К незнакомым людям не подступают сразу с серьезными мыслями и чувствами. К тому же серьезные мысли и чувства в наше время интересуют немногих. Их увидишь только изредка в кино, даже книга в наше время стала рыночным товаром. Да и чего ради человеку обнажать свое существо перед другими? Поверьте, барышня, за это никогда не воздавалось, а в наше время и подавно. На меня часто нападает такой, я бы сказал, ребяческий стих, не знаю, как это вернее назвать, что я говорю сразу все, что лежит на душе. Но словами не выскажешь всего, слова только скрывают то, что хочется сказать. Я, например, скажу вам, барышня, не судите мои слова слишком сурово, потому что я лгу. Я хотел бы услышать ваше мнение — много ли вы встречали таких людей среди мужчин и женщин? Ответьте откровенно, ведь бояться вам нечего, это же не касается ни вас самих, ни меня, а только незнакомых людей, так сказать, безыменной массы. Нет или да? Встречали или нет?

— Правду сказать — нет, — ответила Ирма.

— Слава богу, услышал от вас хоть один ясный ответ! — облегченно воскликнул господин Рудольф. — А как вы думаете, полезно такое саморазоблачение? Попробуйте сами — пожалуй, почувствуете! Но меня это не волнует. Вот вы впервые оказались в моем доме, и я с первого же дня играю открытыми картами, чтобы потом не было недоразумений, так сказать, заблуждений. Скажу, как Лютер: на том я стою и не могу иначе. Так уж я создан, что малость привираю, когда встречаюсь с молодыми. Они воспламеняют мою кровь, воодушевляют меня и пробуждают во мне творца и сочинителя. Не знаю, верно ли я выражаюсь, то есть выражаюсь ли я столь точно, что вы меня понимаете. Я хочу сказать, что сочинения читают и заучивают наизусть и сочинителям воздвигают обелиски, их чтят и даже любят, не так ли! И, однако же, все ведь знают, что написанное ими — с начала до конца лишь поэзия, или, как я это называю, — вранье. Ну, а разве устная поэзия или вранье так уж ничего и не стоят? Совсем ничего? Если написано, то — лавры, премии и обелиски, а если устно, то — забвение и презренье? Раз так, то так, ничего не поделаешь. Видно, в том мое несчастье, что сочиняю устно, и я вдвойне несчастен, когда сам говорю, что немного сочиняю. Я должен был бы молчать и делать вид, что сам верю тому, что говорю, тогда, пожалуй, и другие поверили бы. Непременно поверили бы! Вот и вы, барышня, в конце концов поверили бы. Поверили бы, пожалуй, и тому, что цыган заставляет клячу верить, что у нее резвые ноги…

— Нет, этому я не поверила бы, — сказала Ирма.

— А я думаю, что поверили бы, — возразил хозяин, — потому как я объяснил бы, что это гипноз. Вы же знаете, что это такое? Один человек воздействует на другого. Между нами говоря, это великое свинство, один человек никак не должен влиять и действовать на другого, если это честные люди. Другое дело, когда это мошенники. Воздействовать на животное — дело иное. Загипнотизировать животное можно, раз можно погонять его кнутом. Так-то вот я вам и объяснил бы, что наши люди, то есть люди интеллигентные, гипнотизируют других людей, а цыган такой мастак, что может загипнотизировать даже свою клячу. И вы уверены, что это не произойдет сегодня же? Или что это произойдет, если не сегодня, то, по крайней мере, завтра или послезавтра? Можете за это ручаться? Я бы не смог! Никак не смог бы! Ведь если мы можем в случае нужды убить с помощью какого-нибудь газа или микроорганизмов тысячи или даже миллионы людей, разве не может цыган так воздействовать гипнозом на свою клячу, чтобы она поверила, что у нее жеребячьи гибкие ноги? Может, скажу я вам, цыган сумеет это сделать, что ни говорите. И если вы, барышня, не верите этому, это ваше сугубо личное дело. Я же скажу вам, что если у кого-то не хватает веры в такие пустячные вещи, то ему и в любви приходится трудновато. У кого нет веры, нет и любви. Я убежден в этом. Таково мое твердое убеждение, хотя вообще-то я и сочиняю и хвастаюсь…

Пора было вставать из-за стола, они давно уже кончили есть. Голова у Ирмы слегка шумела и кружилась. Сегодня она постигла больше жизненных премудростей, чем за всю свою прежнюю жизнь, — так ей казалось. Нужно было несколько дней, чтобы обдумать все это, обдумать и усвоить.

Позднее, когда Ирма была уже в своей комнате, хозяин постучался в дверь и спросил:

— Можно мне войти на минуточку?

Ирма не знала, что ответить, она как раз открыла окно и смотрела вниз, в темноту, как бы примериваясь — можно ли в случае необходимости выпрыгнуть отсюда вниз? Какая-то минута, прошедшая в сомнениях и страхе, показалась ей вечностью. Наконец она сказала, скрепя сердце, стоя спиной к открытому окну:

— Пожалуйста!

Хозяин открыл дверь и остановился на пороге; на ногах у него были мягкие туфли, на плечах — пижама.

— А почему открыто окно? — спросил он.

— Я люблю спать, когда в комнате прохладно, — объяснила Ирма.