Хозяин всего нашего

– Видите, как летит? – услышала я за спиной. Оборачиваться на вопрос я не стала, уверенная, что он обращен не ко мне. Кто-то потянул меня за рукав куртки. Пожилая женщина низкого роста, с начесанными рыжими волосами. – Видите? – повторила она вопрос, с видом соучастника подняла брови и закивала, чтобы усилить впечатление. Ее второй подбородок ходил ходуном, и я смотрела на него. – А? Что скажете?

– Извините, я не поняла, что вы обращаетесь ко мне… Да, летит, – ответила я и вернулась к весам и бананами.

Женщина снова потянула меня за рукав. – А сколько так, что скажете? – она продолжала кивать, второй подбородок мягко ходил туда-сюда.

– Не знаю, – процедила я сквозь зубы.

– Знаете, у меня диабет, мне нельзя бананы.

– Мне очень жаль.

– Но я держусь молодцом.

– Отлично, – я была сердита. Сумасшедшая уборщица, сумасшедшая собака, сумасшедшая старушка… доколе? Я направилась к кассе, женщина шла за мной по пятам.

– Мне почти семьдесят лет, но я в отличной форме. А вам сколько лет?

– Столько же, – сказала я, чтобы отвязаться.

– Не может быть! Вы тоже отлично выглядите.

Я снова посмотрела на нее. Второй подбородок двигался.

– Когда я прихожу к гинекологу, он удивляется, как все красиво выглядит. А я ему говорю – это потому, что я каждый день делаю упражнения. И хожу пешком. Пью лекарства, конечно, это обязательно, и употребляю травки, которые мне помогают сохранить свежесть, знаете…

Мне стало дурно. Я поспешила к кассе, заплатила и вышла. Хлопнула дверью перед ее носом. Она тоже вышла и двинулась за мной, ничуть не сердясь, что я вела себя неприлично.

– Видите, как летит… Мне нужно ходить пешком, потому что я диабетик. Пешая ходьба обязательна. Все мне говорят, что я отлично выгляжу, а я говорю: стараюсь… Если сидеть в кресле и кушать пирожные, не получится хорошо выглядеть.

Она решила поселиться у меня, – подумалось мне. Я прибавила ходу. Да, она в самом деле в отличной форме: мой быстрый шаг ей ничуть не мешал.

– Я и бывшему мужу сказала: женись на мне, я золото, я и в сто лет буду хоть куда, а он решил послушать брата и сбежал. Ан нет, от меня сбежать нельзя.

Это было самое страшное, что я слышала. Может быть, она хочет сказать, что мне тоже не удастся сбежать от нее.

– Никому не сбежать. Я сказала ему, и он повел меня в загс. А потом умер.

– Пожалуйста, оставьте меня! – крикнула я старушке. Та посмотрела на меня удивленными глазами, слегка кивая, мешочек на ее шее покачивался.

Я воспользовалась моментом ее смущения и побежала так быстро, как только могла. Пробежав метров двадцать, я обернулась посмотреть, идет ли она еще за мной по пятам. Нет, она стояла под Бранковым мостом и разговаривала с каким-то человеком.

Я вошла домой и заперла дверь.

Может быть, нужно переменить сапоги, – подумала я. Пальцы хлюпали в воде от растаявшего снега, который налип на обувь, пока я шла. Я повесила куртку и отнесла бананы на кухню. Было так приятно пить горячий кофе и смотреть в небо. Я открыла окно и облокотилась на кухонную мойку. Небо теперь было мрачным, почти черным, как на фотографии с деревянным стулом на берегу. Бездна. Волн не было, но слышался звук проезжающих машин и стук колес о крышку люка. Хлоп, хлоп, хлоп… Красный, желтый, зеленый, красный, желтый, зеленый, красный… – без устали сменялись цвета. По тротуарам вертелись зонтики. На ветках образовался тонкий белый налет. Женщина, которая вчера ходила голышом, теперь орудовала утюгом. Она брала вещь из кучи белья, разворачивала ее, гладила, разворачивала, гладила, складывала и аккуратно клала в стопку. Потом брала новую вещь, расстилала, гладила, разворачивала, гладила и тоже клала в стопку. Я наблюдала за ней. Ее движения были словно запрограммированы, не отступали от заведенного порядка: постоянно одна и та же рука, которой она брала белье из кучи, постоянно один и тот же путь вещи на доску, то же движение раскладывания, та же другая рука тянулась к утюгу, не глядя, всегда три-четыре жеста, то же сочетание движений, когда она отворачивалась, – все повторялось как заведенное. Меня успокаивало наблюдение за ее однообразными движениями. Казалось, она прекратит их повторять только тогда, когда кто-нибудь вытащит из нее батарейку. Мне казалось, что эта женщина будет продолжать заведенное действие глажки и в том случае, если выключат свет, а может быть, даже и утюг. Само действие было неважно – важны были движения, как будто ей нельзя останавливаться, как будто ей нельза изменить траекторию, когда она брала новую вещь из груды белья, даже на пять градусов. Она, вероятно, и не думает, что кто-то наблюдает за ней. А небо было – дыра, его просто не было.