Хранитель детских и собачьих душ

Графиня стоит вполоборота, лицом к двери, и рассеянно перебирает пальцами китайскую безделушку, ее длинные ногти постукивают по толстому животу, по поджатым коленям ехидно улыбающегося Будды.

Боже мой, как он любит эти ногти, эти пальцы, это узкое запястье, с которого так ненужно свисает браслет. Браслет – это наручники, узы.

– Я узник, – говорит Анри, сглатывая слюну, странно, собственный организм предает его, будто пытается помешать ему сказать главное, будто затыкает рот.

– Я несчастный человек, запертый в тесной конуре пошлости и мрака. С Вашим уходом из моей жизни уйдет солнце. Знайте же… знайте, я болен Вами, я не смогу дышать без Вас, не смогу нести свое тело, силы покинут, и я рассыплюсь на угольки, на мелкий речной песок…

Графиня не поворачивается, не перестает терзать игрушку, и глаза ее нисколько не меняются – та же бледная дымка, наполнившая комнату. Она зачарована, как сказочная принцесса, она отравлена!

– Всё слова, – говорит спокойным тоном женщина. – Писатели любят слова, не так ли? Вы так естественно произносите красивые фразы, как роза – пахнет розой. Но ведь это неправда.

– Я молю Вас!

– Пустое. Милый вы, усталый человечек. Для чего играть такую древнюю роль? – зрители не в настроении, и театр пора бы закрыть. Наконец, это скучно!

Мопассан теребит простыню, на которой сидит. Он чувствует приметы приближающегося гнева, но гнев перемешан с отчаянием, редкие всплески, как пузыри на болотной жиже. Рвануть простыни, с сухим треском разодрать на полосы, наброситься на нее, связать по рукам и ногам! Заткнуть рот, завернуть в палас, кликнуть фиакр, и – на пристань, в теплые моря, в зелень широких листьев, в солнце, в крики попугаев, в соленый здоровый воздух!

Может быть, это способно пробудить ее? Может, одно безумство сотрет все глупости и мелкие досады, что наросли на их отношениях, как ракушки на корабельном днище, и тянут ко дну?

– Слишком поздно, – говорит она, оставляя свою задумчивость, и глаза ее сливеют, наливаясь силой, страшной в своей необратимости.

– Прощайте, милый мой, и не думайте обо мне плохо.

Она берется за ручку двери… Мопассан готов вскочить, он напрягает шею, тянется, как легавая в стойке, но… остается сидеть, впившись белыми от отчаяния пальцами в края постели.

Графиня исчезает, дверь за ней закрывается совершенно беззвучно, хотя имеет обыкновение скрипеть, – да-да, это особенно невыносимо по утрам, когда служанка…

– Постой, – шепчет Анри, – постой, не уходи, я еще не успел, я еще не могу…

Резь в глазах становится совершенно нестерпимой.

Цветы, которые не вянут. Торжество плюша. Жирный, животный праздник. Похоть складками, пузырями, сдобными боками.

Попался, Анри!

Помнится, обои того же цвета были в заведении мадам Рюша. Розочки, лопающиеся от сытости и самодовольства. Розочками обита мебель, и даже зеркала в бальной зале завешены все теми же розочками!

Девица томно разбрасывает руки по постели, отворачивает набок голову, как подыхающая курица, шепчет напомаженно: «уи, ма шер…», и со всех концов комнатушки к ней начинают сползаться розочки. Словно улитки, тяжелые, с сырым запахом виноградные улитки.

Едва перевернешь куколку на живот, чтобы продолжить жаркую схватку – глядь, ее тело облеплено розочками, словно коростой. Тут требуется осторожность, чтобы в пылу страсти не наткнуться распаленным ртом на одну из них – может хрустнуть марципаном на зубах, а может и разбрызнуться, как кусок слизи.

Однажды он был настолько неразборчив, что оклеил подобными обоями собственную комнату. Розочки тут же освоились – постепенно отвадили друзей, а потом и ее… любимую, единственно необходимую женщину.

Теперь эти изверги издеваются над ним. Они покрыли все видимое глазу пространство розовым плюшем, гнилым бархатом. Напрасно он говорил с доктором, доктор ответил: где вы тут видите розаны? Он прав, прав, иудей! – розанов нет, но вместе с тем они есть, они присутствуют за цветом, внутри, они – как всплывающие со дна ягоды во время варки варения.

С разбегу ударить кулаком – и на руке след от раздавленной розы. Да что они, издеваются?

Радует лишь одно – что конец близок.

Он чувствует это по странному вкусу во рту – будто вместе молоко и железо, детство и смерть. Время от времени, выныривая из вязкого омута забвения, он пытается припомнить, где он находится и что с ним происходит. Очень важно, необходимо пробить эти розовые мягкие стены – за ними, конечно, скрывают выход.

Но руки часто скручены за спиной – видимо, он представляет серьезную угрозу для врагов, его боятся.

И тогда Анри бьется в стену плечами, головой, падает и снова поднимается, он не может сдаться, ведь его отец – Иисус, он зовет, он давно ждет его.

В силу определенных навыков Анри знаком практически со всеми запахами, производимыми неутомимой парфюмерной машиной; он не модник по обычаю, но легко отличит пармскую фиалку от брабантской розы. Так надобно определяться и с винами, и с дорогими сортами табака, – жизнь в свете – постоянная проверка на соответствие модному кодексу.