Хранитель древностей

- Когда потребуется и спросят, я расскажу, - сказала она величественно, и голос ее уже опять пел. - А с вами я вообще больше дел иметь не хочу, и вы к нам не приходите. - Она пошла и остановилась около стола строгая, чинная, невозмутимая в своей несгибаемой правоте. - Так вот, товарищ редактор, я пришла к вам не жаловаться, а как партиец к партийцу. Вы, конечно, вольны делать, что хотите, но... Советская власть должна делаться чистыми руками! Она выкрикнула это, как лозунг, и вышла из кабинета.

Наступило тяжелое молчание. Редактор долго молчал, смотрел на крышку стола и хмурился, а потом вдруг взял трубку, вызвал типографию и о чемто быстро поговорил с ночным редактором. Содержание разговора до меня уже не доходило совершенно. Я сидел, молчал, качал ногой, и внутри у меня было пусто, одиноко и мерзко. А потом редактор встал из-за стола, прошелся по кабинету, подошел к окну, постоял около него, задернул шторку, взял со стола портфель, застегнул его, подошел к двери, приоткрыл ее и крикнул:

- Тетя Настя, запирайте дверь, мы уходим. Потом подошел ко мне и тронул меня за плечо.

- Пойдем, - сказал он тихо.

Было тихо и совершенно безветренно. Вовсю сияла прозрачная луна, и от ее света все казалось либо голубым, либо зеленым, либо пепельным, гладкие стволы тополей - зелеными, белые стены невысоких домов - голубыми, водоразборная будка, камни на обочине - серебристо-серыми. Было так светло, что я различал каждый лист на тополе, каждую мелкую ямочку на дороге, наполненную до краев терпким лунным светом. Большие синие заводи стояли около заплотов, и в них, как подводные камни, лежали черные, резкие, почти фиолетовые тени. Мы вышли на проспект и пошли по краю мостовой - около самых тополей; у наших ног по арыкам бесшумно, стремительно неслась вода - то совершенно черная под тополями, то синяя с фиолетовыми быстрыми искрами на переходах.

- Где-то листья жгут, - сказал редактор негромко. - Слышите дымок?

Это вдруг с той стороны улицы от садов и гор налетел теплый нежный ветерок и принес целое облако, пахнущее дымом и яблоками. С поворота бесшумно вылетел и остановился перед нами тоже совсем зеленый от лунного света редакционный газик; высунулось лицо шофера.

- Ваня, ты поезжай домой, - сказал редактор. - А я пешком пойду.

Дверь снова щелкнула, молодой голос о чем-то спросил.

- Нет, - ответил редактор, - завтра заедешь часам к трем, я в редакцию не пойду.

Мы прошли еще несколько шагов, и тут редактор спросил меня:

- Вы слышали, что сегодня сказала Аюпова?

- Да, - ответил я.

Он поглядел на луну и глубоко вобрал в себя воздух.

- Ночь-то, ночь-то какая! - воскликнул он совершенно иным тоном, мягким и лирическим. - Вы знаете, я первый раз в этом году гуляю ночью. Как мы все-таки обкрадываем себя под конец жизни! От мяса отказываемся, в горы не ходим, по ночам не гуляем. А ведь последние годы...

Я молчал.

- Да, такая вот неприятность с этим Корниловым. И Аюпова права! При всем при том, а права!

- Это в чем же? - остановился я. Он вздохнул.

- А в том она права, дорогой мой, - сказал он нравоучительно и печально и взял меня под руку, - что советская печать должна делаться чистыми руками. Понятно тебе? А всякого рода чуждый элемент - обиженные, репрессированные, приспособившиеся, классово чуждые - эти и близко не должны к ней допускаться. А мы вот часто допускаем. Иногда от гнилого либерализма, иногда от лени - самим-то ведь писать не хочется! А чаще вот так, как сегодня - от идиотской болезни благодушия. И получается: указал человек на конкретный недостаток, обличил кого-то, а обличенный приходит и говорит: "Я протестую! Вы в своей газете предоставили трибуну классовому врагу". И ничего не попишешь, приходится признаваться - действительно предоставили трибуну.

- Это Корнилов-то враг! - воскликнул я. Редактор посмотрел на меня и засмеялся.

- Что, не враг? - спросил он добродушно и ответил; - Может быть, может быть, и даже наверно совсем не враг, но вот знаем-то это вы да я, а тот, к кому Аюпова побежит жаловаться, он нас с вами не спросит. Он как будет смотреть? Репрессирован? Да, репрессирован. За что репрессирован? За антисоветскую деятельность. Судимость еще не снята, а он каким-то боком сотрудничает в газете. Ну что ж, очень плохо, что ему дали такую возможность. И тот, кто допустил ее, тот потерял бдительность. Вот и весь разговор со мной. Понимаете?

Я молчал.

- И весь разговор, - повторил он настойчиво. - Потому что, когда скажут так, тебе отвечать нечего. А потом объясняйся ходи. И хорошо, хорошо, если когда все объяснишь, и все докажешь, и все бумажки принесешь, тебе тот же товарищ скажет вдруг по-простому, по-человеческому: "И надо было тебе связываться с ним, доставлять и себе и нам такие неприятности? Неужели у тебя не нашлось в редакции никого, кто мог бы написать эту же самую статейку, но только без всяких историй? За что ты тогда людям жалование платишь?" И ведь нечего ответить: он прав.

- Это так, конечно, - уныло согласился я, - если смотреть так, то...