Хранитель пчел из Алеппо

Захожу в нашу комнату. Афра спит, подложив руки под щеку. На прикроватной тумбочке вижу еще один рисунок. Поднимаю его, и на секунду у меня перехватывает дыхание. Она нарисовала вишневое дерево в бетонном саду, с изогнутыми ветвями и нежно-розовыми лепестками. На этот раз цвета подобраны правильно, линии и тени слегка искажены. Небо ясное, голубое, с облаками и белыми птицами. Но под деревом серая зарисовка, почти незаметная: мягкий силуэт мальчика – быстрыми, легкими штрихами, словно он пойман в движении. Он здесь – и в то же время его нет. На футболке Афра оставила красный штрих, будто начала раскрашивать его, но передумала. Он похож на призрака, но мне совершенно ясно, что его взгляд устремлен к небу.

Забираюсь на кровать рядом с женой, смотрю на плавный изгиб ее тела, вспоминая сверкающие очертания зданий. Тянусь к Афре и впервые за долгое время прикасаюсь, провожу пальцами по руке, затем по бедрам. Трогаю ее так, словно она сделана из хрупкого стекла и может сломаться от дуновения ветра, но жена вздыхает и, все еще во сне, придвигается ко мне. Как же сильно я боялся притронуться к ней!

Встает солнце, лицо Афры в рассветных лучах прекрасно: этот изящный разрез глаз, линия подбородка, темные волоски на висках, изгиб шеи, нежная кожа на груди. Но вдруг представляю, как он лежит на ней, принуждает, вижу ее глаза, страх, застрявший в легких крик. Думаю про ключ, который оставил на столике в квартире проводника, вспоминаю, как ехал по улицам Афин и не повернул назад. Меня трясет. Я перебарываю себя, отгоняю прочь этот образ. Похоже, я забыл, что значит любить свою жену. Вот же ее тело, лицо, мягкая кожа, шрам на щеке, который, словно дорога, ведет глубже, к самому сердцу. У всех свои дороги.

– Афра, – говорю я.

Жена вздыхает и слегка приоткрывает глаза.

– Прости меня.

– За что?

– Прости, что забыл ключ.

Вместо ответа Афра обнимает меня, и я вдыхаю аромат розы. Жена всхлипывает у меня на груди.

Я отстраняюсь, чтобы посмотреть на нее: глаза наполняются грустью и воспоминаниями, любовью и потерями. Пробую на вкус ее слезы, сглатываю их. Вбираю в себя все, что она видит.

– Ты забыл про нас, – говорит Афра.

– Знаю.

Я целую ее лицо, тело, мои губы касаются каждого дюйма, каждого изгиба, каждого шрама – всего, что она видела, чувствовала, пережила. Кладу руку ей на живот, она гладит меня по волосам.

– Может, однажды у нас будет еще ребенок, – говорю я. – Не Сами, но мы все про него расскажем.

– Ты не забудешь его? – говорит Афра.

Она некоторое время молчит, и я слушаю ее сердцебиение.

– Помнишь, как он любил играть в саду? – спрашиваю я.

– Конечно.

– А как катал в грузовике червяка, словно правда куда-то вез его?

Мы с Афрой смеемся. Смех звенит в комнате, словно падающие монетки.

– Помнишь, я купил ему карту мира, – говорю я, – а он сделал из камешков семью и выслал их из Сирии. Он наблюдал, как мы с Мустафой по глобусу планировали нашу поездку.

– И он не знал, как переправить эти камни через воду! Как же он боялся воды, – говорит Афра.

– Мне даже приходилось мыть ему голову в раковине!

– И он всегда ждал тебя у окна, когда ты возвращался домой.

Вздохнув, Афра засыпает, будто внутри ее улеглась буря.

Рано утром раздается звонок в дверь. Никто не отвечает, снова звонят. Через некоторое время слышу шаги по коридору – это идет марокканец. Он останавливается на верху лестницы, потом спускается вниз, скрипя половицами. Открывается дверь, я слышу приглушенный разговор, глубокий мужской голос. Я иду к лестнице, слышу свое имя, полное имя, громко и отчетливо:

– Нури Ибрагим. Я пришел повидаться с Нури Ибрагимом.

В пижаме, босой, я спускаюсь по лестнице. Внизу, в утренних лучах солнца, стоит Мустафа. Перед глазами проносятся воспоминания: дом его отца в горах, мед на горячем хлебе, тропинки, ведущие в лес, где пчелы находили цветы, алтарь, посвященный его матери, и сверкающая улыбка; мы стоим перед пасеками в окружении пчел; огорченное лицо моего отца, его ссохшееся тело, моя мама с красным веером; Юаньфэн – загадочная сила, сводящая пути двух людей; и наши пасеки, открытое поле, полное света, тысячи пчел, работники, окуривающие колонии, трапеза под тентами – все это вспыхивает в моем сознании, словно я вот-вот сделаю последний вздох.

– Нури, – говорит кузен дрожащим голосом.

Всхлипываю, сотрясаюсь всем телом, не могу сдержаться. Мустафа идет ко мне, кладет руку на плечо, крепко сжимает, потом обхватывает меня, принося с собой незнакомые запахи.

– Я знал, что ты приедешь, – говорит он. – Знал, что доберешься сюда.

Мустафа отступает на шаг – чтобы посмотреть на меня. Сквозь пелену я вижу, что на его глазах тоже блестят слезы, лицо побледнело и постарело, вокруг глаз и рта появились глубокие морщины, поседели волосы. И вот мы оба стоим тут, потрепанные жизнью, – двое мужчин, братьев, воссоединенных вдали от дома. Марокканец застыл поодаль, наблюдая за сценой. Я замечаю его печальный взгляд, то, как он переплетает пальцы, не зная, чем занять себя.