Читаем Хребты Саянские. Книга 1: Гольцы. Книга 2: Горит восток полностью

Собираться на массовку в воскресенье рабочие начали с утра. Разными тропинками и в разное время стягивались они в условленное место. Кто шел с пустой корзинкой, будто в лес по грибы или по ягоды, кто с топоришком, словно по какой-то хозяйственной надобности, кто празднично принарядившись, как на отдых. Был тихий, ласковый осенний день. Гулять в такую погоду по лесу — одно удовольствие.

На тропинках стояли пикетчики, наблюдали, не нагрянула бы из города полиция с облавой. У пикетчиков были свистки, которыми они должны были предупреждать об опасности. Но все шло спокойно и хорошо. К полдню на открытой поляне на берегу Уватчика собралось около ста человек. Были рабочие не только с железной дороги, пришло несколько человек с паровой мельницы Василева, их привели с собой друзья. Буткин появился ровно в двенадцать.

Лебедев и Алексей Антонович немного опоздали, хотя вышли из дому рано. Сперва они задержались на переправе — паромщик переставлял мостки, вода сбыла, и карбас не подходил к берегу: потом, перейдя уже елань и наметив себе путь покороче, чтобы не вилять по изгибам Уватчика, заплутались среди бесчисленных и незнакомых им тропинок в мелком сосняке и попали на заимку Порфирия.

Для маскировки Алексей Антонович захватил маленький саквояж с набором инструментов и медикаментов, которым он пользовался при вызовах к больным на квартиру.

В избе на заимке оказалась только Клавдея. Она узнала Мирвольского, поклонилась ему, назвала по имени. Его знали все, и Алексей Антонович не удивился. Лебедев спросил, как им ближе выйти к Уватчику. Клавдея заколебалась — Лебедева она не видела никогда. Что доктору делать на Уватчике? И еще с этим незнакомым человеком… А в руках у доктора саквояжик, словно к больному. Это на речке-то! Сейчас со всеми надо быть, ох, как настороже! Порфирий ушел из дому с утра и сказал, что по Уватчику на лужайках сегодня тайно собираются рабочие. Он пошел туда… Эти тоже спрашивают про Уватчик. Зачем он им? И не рабочие…. А Уватчик, что же, вот он, рукой подать до него. Кусты черемухи, что по берегам растут, с крыльца видно. Стало быть, эти люди вовсе не разбираются в местности. А хотят пройти. Кому нужно, тот знает, как пройти. Порфирий, уходя, сказал: «Рабочие собираются тайно…»

— Вам к городу, что ли, выйти, Алексей Антонович?

Доктор-то он доктор, а откуда Клавдея знает, какой он человек?

— Нет, нам не в город, — сказал Алексей Антонович, — нам бы туда, где на берегу есть лужайки.

Клавдея концом платка вытерла губы. Порфирий тоже помянул про лужайки. Нет, нет, кто свой, дорогу знает, спрашивать не будет. Она показала рукой на узкую, запорошенную сухими листьями тропинку.

— Тут вот к лужайкам ходят.

И через полчаса Лебедев с Алексеем Антоновичем очутились у переезда…

— Как мальчишек, нас обманула, — сердито сказал Алексей Антонович. С открытой елани ему теперь стало ясно, куда надо идти. — Ты понимаешь, Миша, она нам крюк версты на две загнула! Вот проклятая баба!

— А ты думаешь, Алеша, она по глупости сюда нас направила? — весело возразил ему Лебедев. — Нет, эта «проклятая баба», оказывается, замечательный конспиратор. На обратном пути мы обязательно должны зайти к ней и поблагодарить за находчивость. Досадно только, что сейчас мы опаздываем.

В эту ночь, почти не смыкая глаз, Лебедев вместе с Алексеем Антоновичем долго читали Ленина и каждое положение из «Что делать?». Потом, погасив уже свет, переговаривались между собой, уточняя, что еще казалось неясным Алексею Антоновичу. Лебедев удивительно отчетливо и просто раскрыл ему важнейшее, что содержалось в книге. Волна новых мыслей нахлынула на Алексея Антоновича. Так бы чаще беседовать с Михаилом! Он стал просить Лебедева, чтобы тот взял его завтра на массовку, — об этом разговор зашел как-то сам собой, и Лебедев согласился. Знал, что бой, который будет дан Буткину, откроет и Мирвольскому на многое глаза. Сила коллектива, массы, убеждает больше, чем самый задушевный, дружеский разговор вдвоем. Лебедев не стал заранее рассказывать Алексею Антоновичу ни о поведении Буткина, ни о том, что было на съезде партии: пусть он во всем разберется сам., когда послушает, что будет говориться на массовке.

В сотне шагов от лужайки, откуда доносился уже дружный говорок, их встретил Порфирий, Лебедев поинтересовался, все ли в порядке.

— А чего же? — ответил Порфирий. — Все в порядке. Буткин спрашивал уже Петра: приехал Плотников или нет? Петр сказал, что не знает, не видел.

— Ну, значит, чует кошка, чье мясо съела, — засмеялся Лебедев. — А кто массовку открывать будет?

— Долго спорили, но договорились, что Петр.

— Ну и совсем хорошо!

Порфирий провел их густыми кустами к самой лужайке, поставил позади плотно сдвинувшихся в ряд рабочих из кружка Терешина, сам стал тут же. Никто на них не обратил внимания, все были увлечены спором Буткина с Петром.

— Не понимаю, чего вы тянете! — нервничал Буткин. — Народу собралось достаточно. Условилась открывать ровно в полдень, — он вынул карманные часы, поглядел на них, — а теперь уже без двадцати час. Начинайте.

Перейти на страницу:

Все книги серии Библиотека сибирского романа

Похожие книги

И власти плен...
И власти плен...

Человек и Власть, или проще — испытание Властью. Главный вопрос — ты созидаешь образ Власти или модель Власти, до тебя существующая, пожирает твой образ, твою индивидуальность, твою любовь и делает тебя другим, надчеловеком. И ты уже живешь по законам тебе неведомым — в плену у Власти. Власть плодоносит, когда она бескорыстна в личностном преломлении. Тогда мы вправе сказать — чистота власти. Все это героям книги надлежит пережить, вознестись или принять кару, как, впрочем, и ответить на другой, не менее важный вопрос. Для чего вы пришли в эту жизнь? Брать или отдавать? Честность, любовь, доброта, обусловленные удобными обстоятельствами, есть, по сути, выгода, а не ваше предназначение, голос вашей совести, обыкновенный товар, который можно купить и продать. Об этом книга.

Олег Максимович Попцов

Советская классическая проза
О, юность моя!
О, юность моя!

Поэт Илья Сельвинский впервые выступает с крупным автобиографическим произведением. «О, юность моя!» — роман во многом автобиографический, речь в нем идет о событиях, относящихся к первым годам советской власти на юге России.Центральный герой романа — человек со сложным душевным миром, еще не вполне четко представляющий себе свое будущее и будущее своей страны. Его характер только еще складывается, формируется, причем в обстановке далеко не легкой и не простой. Но он — не один. Его окружает молодежь тех лет — молодежь маленького южного городка, бурлящего противоречиями, характерными для тех исторически сложных дней.Роман И. Сельвинского эмоционален, написан рукой настоящего художника, язык его поэтичен и ярок.

Илья Львович Сельвинский

Проза / Историческая проза / Советская классическая проза
Плаха
Плаха

Самый верный путь к творческому бессмертию – это писать sub specie mortis – с точки зрения смерти, или, что в данном случае одно и то же, с точки зрения вечности. Именно с этой позиции пишет свою прозу Чингиз Айтматов, классик русской и киргизской литературы, лауреат самых престижных премий, хотя последнее обстоятельство в глазах читателя современного, сформировавшегося уже на руинах некогда великой империи, не является столь уж важным. Но несомненно важным оказалось другое: айтматовские притчи, в которых миф переплетен с реальностью, а национальные, исторические и культурные пласты перемешаны, – приобрели сегодня новое трагическое звучание, стали еще более пронзительными. Потому что пропасть, о которой предупреждал Айтматов несколько десятилетий назад, – теперь у нас под ногами. В том числе и об этом – роман Ч. Айтматова «Плаха» (1986).«Ослепительная волчица Акбара и ее волк Ташчайнар, редкостной чистоты души Бостон, достойный воспоминаний о героях древнегреческих трагедии, и его антипод Базарбай, мятущийся Авдий, принявший крестные муки, и жертвенный младенец Кенджеш, охотники за наркотическим травяным зельем и благословенные певцы… – все предстали взору писателя и нашему взору в атмосфере высоких температур подлинного чувства».А. Золотов

Чингиз Айтматов , Чингиз Торекулович Айтматов

Проза / Советская классическая проза