Хребты Саянские. Книга 1: Гольцы. Книга 2: Горит восток

Теперь о причинах войны, о тяжелых испытаниях русской армии знали все, вести об этом проникали повсюду, жгли всем сердца. Рабочие, собираясь вместе, пели злые куплеты:

Мы с соседкой желтолицей
Подралися за царя.
Улечу я вольной птицей
Да за синие моря…

Или:

Куропаткину обидно,
Что не страшен он врагам.
В поле бес нас водит, видно,
Да кружит по сторонам…

Проникли эти вести и в каторжный Горный Зерентуй. Павел с заблестевшими глазами подошел к Середе: — Середа, давай, ну, давай скорей убежим! Я знаю теперь, куда мне бежать.

— Куда? — Середа поднял свои воспаленные веки. Последнее время он много пил.

— Уйду воевать за Россию, — сказал Павел.

— Чудак! В действующую? И не суйся, — повертел кудлатой головой Середа, — опять тебя сюда завернут да за побег тогда на пожизненную.

— Не завернут. Мне бы только выйти отсюда.

— А на черта тебе сдалась Россия? Она тебя в каторгу…

— Замолчи! В России не только каторга. Для меня дороже родины другого ничего нет. Убежать поможешь?

— Ладно. Вот зеленью леса оденутся — и убежим, — сказал Середа. — Только куда же ты тогда свою кралю? Ради тебя она сюда пришла. С собой возьмешь, что ли?

Середа всегда все знал. Любые вести с воли, любые передачи к нему попадали легко. Он и в тюрьме-то сидел словно только потому, что это ему нравилось, надоело скитаться в бегах.

Павел промолчал. Середа настойчиво сказал ему:

— Ты бабой такой не пренебрегай. Такие не всякий год на земле родятся.

Каждый день ходил Павел на работу, и каждый день, возвращаясь из каменоломен, он видел Устю среди женщин, встречающих арестантов. Она теперь не окликала его, а только, выдвинувшись вперед, искала глазами и так, неотступным взглядом, провожала, пока он не скрывался за углом забора. Павел сначала не хотел смотреть на нее. Больно было сознавать, что он тогда оттолкнул, не принял ее любви, — теперь он каторжник, и вот все равно Устя пришла за ним и сюда.

Видеть Устю постепенно стало его потребностью. Павел издали еще угадывал ее в толпе, и сразу слух и зрение его обострялись: ему казалось, что он видит, как шевелятся ее обветренные на холоде губы, как вздрагивают длинные черные ресницы и шепчет она ласково и призывно его имя. А приблизившись, он проходил, не поворачивая к Усте головы, и только косил глазом, насколько это было можно. Но однажды он и сам не заметил, как глянул ей прямо в лицо. Это длилось всего какую-то долю минуты, пока их быстрым шагом прогоняли мимо. И все же он успел схватить и сохранить в памяти ее упрямо круглый подбородок, ее вдруг сузившиеся глаза и радостную улыбку, промелькнувшую на полных красных губах. Его словно обожгло всего. И потом всю ночь и назавтра весь день на работе в каменоломне перед ним неотступно стояло изумленно-радостное лицо Усти. И он едва дождался вечера, чтобы скорей пройти мимо тюремного забора и еще раз коротко и остро взглянуть на нее.

Потом он ночью вставал, садился на нарах, подтянув к себе колени, и под яростный храп спящего рядом с ним Середы думал: любит ли он Устю так, как она его любит? Перед совестью своей получалось — да. Но он не мог, не хотел, чтобы Устя любила каторжника. Не мог, чтобы любил он, каторжник. Вырваться на свободу — на свободу! — хотя бы на тот краткий миг, пока его ловит на мушку стражник, — вот чего хотелось Павлу, когда появилась в Зерентуе Устя. Он часто стал задумываться: а если удастся уйти, так куда? Быть бездомным бродягой, Иваном-непомнящим? Чем это лучше каторжника? Не это нужно ему. Уйти через границу в Китай, в Монголию — и остаться без родины? Его осудили несправедливо. Но осудили власти, не родина. Родине он не мог изменить. Куда же, куда уйти?.. Но когда по каторге прошел слух — на Россию напала Япония, Павлу сразу стало ясно все: он убежит и свободным умрет там, на поле боя, сражаясь за родину.

— А с бабой как? — еще раз переспросил его Середа.

— Там будет видно, — сказал Павел. — О себе сперва думать надо. Никифора пулей сняли с забора.

— Нас не снимут. Я наговор от пули знаю, — хвастливо сказал Середа, — и тебя научу.

…И вот оделись в зелень луга. Затрепетали на березах первые, клейкие еще листочки. В горных распадках на зорях пахло кисленькой лиственничной хвоей. Павел торопил Середу. Тот отмахивался:

— Приспичивает тебя! Не время еще. Подойдет — сам скажу.

Он все чаще теперь перебрасывался словечками со своими «кумушками», надзиратели ему передавали узелки, письма с воли — у него везде были свои люди. Правда, один раз письмо перехватил старший надзиратель. Середе всыпали розгами, на три дня засадили в карцер, а дежурного надзирателя, взявшего для него, помимо канцелярии, с воли письмо, убрали вовсе куда-то. Но потом опять все пошло своим чередом.

Вскоре после этого Середа сказал Павлу:

— Баба твоя тебе передает: уйдет за тобой хоть на край света. Пришла сюда — пойдет и еще дальше. Вот так-то…

Павел медленно к нему повернулся.