Хребты Саянские. Книга 1: Гольцы. Книга 2: Горит восток

Алексей Антонович повернулся. Вошедший плотно закрыл за собой дверь. Молодой, одетый по-дорожному человек. Из-под мягкой фетровой шляпы, особо выделяя развитые височные кости, выбивались длинные пряди черных волос. Небольшая, но плотная бородка сливалась с усами, скрывая очертания рта. Особенной живостью светились глубоко запавшие черные глаза, блестящие, словно обмытые водой кремни. Он сделал шаг вперед, колыхнулась накидка, и стало видно, какой он худой и узкий в плечах.

— Не узнаешь?

— Нет… не могу сразу припомнить, — с расстановкой ответил Алексей Антонович, чувствуя, как что-то знакомое проступает в чертах лица посетителя.

— Это, должно быть, борода во всем виновата, Алеша, — засмеялся тот. — Не буду интриговать тебя. Помнишь Томск, университет?

— Лебедев? Миша?! Ты?! — радостно воскликнул Алексей Антонович, обнимая его. — О боже, как я рад! Однако как ты изменился. Почему ты такой худой и бледный?

— Вероятно, потому, что некоторое время жил там, где белые ночи.

— В Петербурге? Ты ведь из Томска уехал в Петербург?

— Правильно. А потом я был немного дальше. В Якутской губернии. На пути туда, извини, не сумел к тебе заглянуть. Но это зависело уже не от меня.

— Почему? Неужели?.. — отступил Алексей Антонович.

— Да. Когда-то в университете я завидовал тебе, что ты сын ссыльного, а теперь ты можешь мне позавидовать: я чином несколько выше — сам ссыльный.

— Ты побывал в ссылке?

— Да. Для начала три года. Вот видишь, как я шагнул далеко за эти шесть лет, что мы с тобой не видались, — он весело и легко засмеялся.

— Ты, Миша, такой же, как прежде: все смеешься…

— Смеюсь, — подтвердил Лебедев. — Это помогает. Зачем же унывать? Вот еду снова в Петербург, хотя мне там жить теперь не положено. Лучшее, что дозволяется, — Томск, Иркутск. Ну, да в Томск я всегда успею. А что ты смотришь на мой костюм? Это я так оделся, чтобы сердца дорожного начальства покорять: художник! Ездил на Байкал писать этюды. Хочешь, и тебе покажу? Отличные! В Иркутске тамошний исправник любезно просил объяснить, где на полотне у меня вода и где небо. Я сказал ему, что в живописи это французская школа де Бельмеса — да, да, так и сказал, — и он успокоился. И даже документы не подумал спросить у меня.

— Одну минутку, Миша. — Алексей Антонович открыл дверь и сказал Лакричнику: — Геннадий Петрович, я задержусь сегодня, прошу вас обойти палаты. — Он дождался, когда уйдет Лакричник, притворил дверь и предложил Лебедеву — Пройдем ко мне на квартиру, поговорим. Да кстати и отдохнешь. Ты, наверно, очень устал?

— Нет, я никогда не устаю. На это у меня не хватает времени. Но пройти на квартиру согласен. Приятнее поговорить в домашней обстановке. Здесь у тебя все так пропитано антисептиками, что мне кажется, свежие мысли — и те умрут.

Алексей Антонович вспыхнул:

— Это входит в мою профессию — работать с антисептиками.

— Сам понимаю, что вышло грубо и глупо, — улыбаясь, извинился Лебедев. — Не сердись. Но мы же с тобой раньше разговаривали без лишних церемоний.

— Нет, не в этом дело, — сказал Алексей Антонович. — Мне просто… ну понимаешь… обидным показалось такое неуважение к профессии врача, которой я целиком посвящаю всю свою жизнь. Извини, я тебе говорю тоже прямо.

— Спасибо. Значит, ты посвящаешь профессии врача целиком всю свою жизнь? И вкладываешь всю душу только в это?

— Да, только в это. И не нахожу нужным свои духовные силы делить между чем-то еще.

Улыбка сбежала с лица Лебедева. Холодным стал блеск его черных глаз. Он внимательно посмотрел на Алексея Антоновича.

— Я, может быть, неправильно тебя понял, Алеша, — тихо сказал он.

— Нет, правильно. В этом мое искреннее призвание.

— Быть только врачом? И это говоришь ты? Ты — отец которого умер на каторге, как государственный преступник?

— Он мне не оставил политического завещания. И что плохого в том, что я стремлюсь быть хорошим врачом? Для того я и учился в университете.

— Видишь ли, я думал, что ты любознательнее и интересуешься не только тем, что тебе кем-либо завещано. И университет этому тоже никогда не был помехой.

— Я много и теперь читаю и размышляю…

— Читаешь и нелегальную литературу?

— Нет, такую литературу я не читаю, — сознался Алексей Антонович. — Прежде всего, ее здесь негде достать, а потом — зачем непременно это связывать? Я понимаю твой вопрос. Но я честно работаю. Повторяю: работа поглощает меня всего, всю мою душу. Разве этим я не служу народу?

— Душа — это расплывчато. Кому ты служишь своим сознанием?

— Ты меня все время бьешь моими же словами. Это все-таки жестоко.

— Прости, я опять подумал, что мы с тобой говорим все еще в университете.

— Нет, нет, — заторопился Алексей Антонович, — нет, Миша, между нами таки должно быть. Я хочу, чтобы наши отношения оставались именно прежними. Но согласись, — Алексей Антонович вытер платком испарину со лба, — этак, как делаешь ты, любого в пот вогнать можно.

— Хорошо. Ну, а по существу что ты скажешь?

— Ты заставляешь меня сейчас развивать теории, а я этого не умею. Я просто работаю — и все.