Хребты Саянские. Книга 1: Гольцы. Книга 2: Горит восток

Лиза подходила к двери, оглядывала пустые углы избенки, потерявшей запах жилья, и, прислонившись плечом к косяку, долго стояла, бездумно вперившись взглядом в распахнутые створки окна. Так же в углу громоздились щепки разбитой кровати. Выставившись из-под обломков стола, тускло блестело лезвие топора.

За окном, вдали, зеленели густые черемушники, и на перекатах звонко плескался Уватчик.

Лиза ждала Порфирия. Она была убеждена, что Порфирий жив, что он вернется.

Всегда строго соблюдая посты, Лиза несколько раз пыталась на исповеди открыть священнику душу. И не могла. Опускалась перед ним на колени. Тяжелая, душная эпитрахиль ложилась ей на голову; от рясы священника веяло запахом ладана, смерти, могилы, ада. Сам он стоял высокий, сухой, такой же костлявый, как те мученики, что десятками нарисованы на стенах церкви, такой же далекий и чужой… Чужой… А что можно рассказать чужому? Ничего… Лиза уходила с исповеди еще более замкнутая.

А вот Порфирию ей хотелось рассказать все. Она знала, что священник за деньги простит любые грехи. Но что ей от прощения священника? Пусть ее судит Порфирий и поступает как хочет!.. Ее вина только перед ним и ни перед кем больше: ни перед богом, ни перед людьми!.. Только бы он вернулся…

Полная таких дум, Лиза просиживала на крыльце заброшенной избенки до глубоких сумерек и возвращалась домой, к Аксенчихе, угрюмая, неразговорчивая, подавленная.

К концу лета по городу пронесся слух.

— На Тасеевой-реке поймали варнака какого-то, убийцу… Везут сюда, связанного: сказывают, судить его здесь будут.

Кто он такой, убийца, пойманный на Тасеевой, никто толком еще не знал и рассказать не мог, но у Лизы почему-то екнуло сердце.

«Не Порфирий ли?..»

Вечером, не будучи в силах справиться с охватившим ее волнением, Лиза пошла навестить Груню Мезенцеву, жену Вани, уплывшего гребцом на лодке Митрича. Груня сидела дома одна. За последние дни она совсем осунулась, потемнела, будто тень ей легла на лицо.

— Ох, Лиза, Лиза, извелась я вовсе, ни есть, ни спать не могу, — ответила Груня на вопрос Лизы, не больна ли она. — Страх меня замучил, боюсь я за Ваню моего. Приезжал недавно из Хаи человек Заходил к Мироновой бабе, рассказывал… Говорил, тяжелой хворью болел мужик у нее, мало-мало поправился, вниз поплыл. А Ваня будто, пока Мирон болел, вдвоем с Пашкой Бурмакиным да с трактирщиком вниз уплыли. У меня Ваня теперь из ума и не выходит. Поглядеть на него, обласкать его вдосталь не успела, сбили парня — поплыл в тайгу. А ведь там, говорят, страсти всякие: и звери, и люди худые, и пороги на реках непроходимые. Хворь, как с Мироном, может приключиться. Сиди тут одна, изводись… — Груня заплакала.

Лиза гладила ее мягкие черные волосы, прижималась щекой к щеке. Ободряющих слов найти она не могла, у самой на душе было не легче. Да о своей тревоге рассказывать не хотелось.

— Вот, говорят, поймали варнака, — шептала Груня, — на Тасеевой-реке взяли, а я уже у стариков справлялась: лежит по Тасеевой путь Ване моему или нет? Лежит, отвечают… Они ведь плыли с товарами. Лиза, Лиза, милая, а вдруг с Ваней случилось что? Да что ж я тогда?

— Бог не даст в обиду, — сказала Лиза и сама не поверила словам своим. Вот тогда она тоже молилась богу, исходила слезами, а не прошла беда мимо — извертела, сломила ее.

— Просила Ваню, — продолжала Груня, не слушая Лизу: — побудь со мной дома хоть годик один, может, счастье далось бы — сын родился. Мужское дело, понятно, не сидеть с бабами возле печи, не возиться с квашней, с черепками; ему топором да ружьем хлеб в лесу добывать. А я бы в доме чистоту держала, надежду бы, радость свою — сына берегла. А то вот теперь нет ничего… ничего…

— Грунюшка, Грунюшка, что ты? — затормошила ее Лиза, заметив, что взгляд у Груни становится тупой, холодный, а губы часто-часто дрожат.

— Ничего… так… — устало отмахнулась Груня, — сердце захолонуло.

Они долго сидели молча, слушая, как затихают, глохнут вечерние шумы города. Плотные сумерки надвигались в окно, расползались по избе, закрывали беленую печь, занавесь у кровати. Ночь надвигалась над землей, темная, тихая…

Вдруг Груня подняла руку.

— Лиза, ты слышишь? Слышишь?

В конце улицы слышался размеренный цокот копыт, редко поскрипывала телега, фыркал усталый конь. Кто-то ехал по направлению к дому Груни.

— Господи, — с тиснула руки Груня, — дай, — чтобы это Ваня приехал!

— Как же он может приехать? — возразила Лиза, чтобы смягчить разочарование Груни. — Им ведь плыть далеко. Разве только по первопутку вернется.

Копыта стучали все ближе, громче скрипели оси. И вот, шурша песком на повороте, телега подъехала к воротам.

— Ванюшка, Ваня! — не слушая Лизу и чуть не задохнувшись от радости, вскрикнула Груня.

Она, увлекая за собой Лизу, бросилась на крыльцо, сбежала по крутым ступенькам во двор, выдернула закладку ворот и широко распахнула полотнище.

— Ваня, родной ты мой! — метнулась она навстречу, увидя в телеге мужа, и едва не угодила под ноги коню. — Родной ты мой! Так я и знала — приедешь. Извелась я без тебя. Вся душа, наверно, у меня почернела.