Хрен знат 2

— Ну, на, на!

Мохнатая лапа подхватывает на лету обрывок газеты. Две стремительных тени бесшумно скрываются за границей света и тьмы.

— Смотри, я предупредил…

— Степан Александрович, ты ж меня знаешь…

В чём-то оправдываясь, расходится единственный гость. Дед держит его под локоть, деликатно, но твёрдо направляет к калитке. Дядька Петро оборачивается. Через оба плеча, ищет глазами Анну Акимовну.

— Да что ж я такого сказал⁈

Та прячется за дверной занавеской. На смуглом лице румянец.

Рядом с ней бабушка Паша:

— Пойдём Ань. Ленке немного поможем, а потом заночуешь у нас.

— Да что ж я…

Всё правильно. Это тебе не Москва!

На месте Петра я тоже бы возмутился. Сами же посадили рядом со смазливой бабёнкой, а теперь подавай им чистоту отношений!

Здесь так. Всему ведь своё время. А время разврата наступит к началу двухтысячных.

На кухне сегодня тесно как никогда. Бабушка чистит тарелки, собирает объедки в «собачью» кастрюлю. Остатки спиртного из рюмок сливаются в специальный графин, где на донышке, слоем, сушёные вишни. На сегодняшний вечер набралась уже треть. Там сложный состав: самогон, водка, вино. Настаиваясь, они обретают цвет, крепость и очень приятный вкус. Сам пробовал годочков полста назад.

Остальные Акимовны моют посуду. В четыре руки ловко у них получается. В большой комнате уже наведён привычный порядок. Только стол осталось собрать. Он у нас, оказывается, раздвижной. Вытянешь по салазкам две половины столешницы, а внизу между есть ещё парная вставка. Сегодняшним вечером я это впервые увидел. Немудрено забыть.

Мамка в большой комнате. Сидит на кровати, парит ноги в горячей воде. Время от времени бабушка подливает в таз кипяток. Успокаивает:

— Может, разносятся?

— Нет, мам, это уже навсегда. Хорошие туфли, чехословацкие, но с пяточной шпорой их стало невозможно носить. Ноги как будто в колодках…

И в прошлой моей жизни мамка на обувь жаловалась, а я… чем я тогда мог ей помочь? Теперь совершенно другое дело! Спасибо тебе, Василий Иванович, «коновал» из питерской мореходки!

* * *

…Из нескольких тысяч курсантов, заведующий медсанчастью Денисова отличал. В первом семестре, зимой, у меня разболелись зубы и левая часть лица. Не вытерпел, обратился к нему.

— Какое освобождение от занятий⁈ — возмутился Василий Иванович. — Садитесь возле стены, где есть батарея и грейте!

Не помогло. Выпросив увольнение у ротного старшины, пошёл в поликлинику водников.

У тётки, которая меня приняла, округлились глаза:

— Абцесс! Воспаление среднего уха! Что врач говорит, какие назначены процедуры?

Я был человеком наивным. Часами сидел в телефонной будке, звонил по бесплатному номеру 009. Всё ждал, когда флегматичный мужик, в сотый раз сообщающий мне точное время, возмутится и сорвётся на мат. Поэтому врать не стал, рассказал ей про батарею. И тётка затарахтела наборным диском:

— Вы с ума сошли! — сказала она в трубку, переходя на смесь нецензурщины и латыни.

В мореходке меня госпитализировали. Поместили в палату под названием «карантин». Василий Иванович совмещал должности врача, лаборанта и медсестры. Дежурил подле меня, приносил из столовой усиленный спец. паёк. Так началось наше вынужденное общение, переросшее в дружбу. Василий Иванович очень любил поговорить, я — послушать. На том и сошлись.

Честно сказать, этой дружбой я потом бессовестно пользовался вплоть до последнего курса. Неохота идти на строевой смотр, я к нему:

— Василий Иванович, ты ведь, во время войны по фашистам стрелял. Убил хоть одного?

— Все стреляли и я стрелял. Главное, падает фриц, а чья пуля его свалила, это уже неважно. Понимаешь, Денисов…

«Спохвачусь» через полчаса:

— Блин, строевой смотр!

— Сиди. Напишу тебе освобождение на три дня. Понимаешь, Денисов…

Всем хочется сачкануть. Но подобные фокусы прокатывали у меня одного. На какие только ухищрения завистники не пускались! Градусник натирали, нюхали табачок до чиха с соплями. «Коновал» был непробиваем. Всех посылал греться у батареи.

За это, наверное, господь покарал меня шпорой. Вчера ещё не было ничего и вдруг, ни с того ни с сего, на ногу не наступишь! В пятке как будто шарик из плотного мяса. Надавишь — болит.

Василий Иванович долго смотрел сквозь меня, что-то в уме взвешивал. Наконец, поднял глаза:

— Помогу ненаучно, но действенно. Только смотри, ни-ко-му!

Я разве что не божился, а он выдвинул ящик стола и достал из-под стопки служебных бумаг пятикопеечную монету. Советскую, но ещё дореформенную.

— Только не потеряй! Будешь носить в носке, прятать в карман после отбоя. Через неделю вернёшь. Смотри, не забудь! А то был у меня царский пятак, он за три дня помогал. Вот так же кому-то дал — и с концами. Помню, после войны…

* * *