—
— Действительно, каждое поколение ищет свое собственное лицо и хочет быть неповторимым, оригинальным. Но я неслучайно, говоря о дне сегодняшнем, упомянул выше о тех «новых людях», которые увлекали воображение русского общества в 60-х годах позапрошлого века. Достаточно вспомнить героев и коллизии романов И. С. Тургенева («Рудин», «Накануне», «Отцы и дети»), Ф.М. Достоевского («Бесы», «Братья Карамазовы»). Особо показателен в этом плане роман Н.Г. Чернышевского «Что делать?», вышедший, кстати, тогда же, что и сеченовские «Рефлексы головного мозга» (1863). Более того — прототипами главных героев у Чернышевского были именно Сеченов (в романе Кирсанов) и его жена (в романе Вера Павловна с ее знаменитыми нумерованными «снами» — утопиями безоблачного будущего социализма).
Согласен также, что современному человеку, особенно молодому, все это может показаться чем-то совершенно уже древним, никак не касающимся дня сегодняшнего. Но дело в том, что общественные взгляды и споры давно ушедших Тургенева, Достоевского, Чернышевского или Сеченова отражали ту наметившуюся развилку в сознании, с которой страна и мир начинали все более уклоняться от глубинных основ христианского мировоззрения и выбора. Не касаясь здесь, конечно, всего многообразия этих уклонов, нельзя не назвать хотя бы того, который в своем развитии столь во многом определил облик современности, включая психологию общества и человека. Я разумею возникновение, утверждение и воплощение коммунистических идей[340]
. Чтобы обнаружить переходные звенья, связывающие с нашим временем, воспользуемся описанием одного эпизода, произошедшего через сорок лет после выхода романа Чернышевского.«В конце января 1904 года в Женеве, — вспоминает социал-демократ, меньшевик Н.В. Вольский (Н. Валентинов), — я застал в маленьком кафе на одной из улиц… Ленина, Воровского, Гусева. Придя после других, я не знал, с чего начался разговор между Воровским и Гусевым. Я только слышал, что Боровский перечислял литературные произведения, имевшие некогда большой успех, а через некоторое, даже короткое, время настолько „отцветавшие“, что, кроме скуки и равнодушия, они ничего уже не встречали… Я вмешался в разговор и сказал… почему бы не вспомнить „Что делать?“ Чернышевского.
— Диву даешься, — сказал я, — как люди могли увлекаться и восхищаться подобной вещью? Трудно представить себе что-либо более бездарное, примитивное и в то же время претенциозное. Большинство страниц этого прославленного романа написаны таким языком, что их читать невозможно. Тем не менее на указание об отсутствии у него художественного дара Чернышевский высокомерно отмечал: „Я не хуже повествователей, которые считаются великими“.
Ленин до сего момента рассеянно смотрел куда-то в сторону, не принимая никакого участия в разговоре. Услышав, что я говорю, он взметнулся с такой стремительностью, что под ним стул заскрипел. Лицо его окаменело, скулы покраснели — у него это всегда бывало, когда он злился.
— Отдаете ли вы себе отчет, что говорите? — бросил он мне. — Как в голову может придти чудовищная, нелепая мысль называть примитивным, бездарным произведение Чернышевского, самого большого и талантливого представителя социализма до Маркса! Я заявляю: недопустимо называть примитивным и бездарным „Что делать?“. Под его влиянием сотни людей делались революционерами… Он, например, увлек моего брата[341]
, он увлек и меня. Он меня всего глубоко перепахал… После казни брата, зная, что роман Чернышевского был одним из самых любимых его произведений, я взялся уже за настоящее чтение и просидел над ним не несколько дней, а недель. Только тогда я понял глубину. Это вещь, которая дает заряд на всю жизнь…— Значит, — спросил Гусев, — вы не случайно назвали в 1903 году вашу книжку «Что делать»?
— Неужели, — ответил Ленин, — о том нельзя догадаться?»[342]