Христианская психология в контексте научного мировоззрения

Обещания коммунистического рая наиболее строгую и длительную проверку прошли в нашей стране[344]. Это вовсе не значит (как утверждают сейчас некоторые), что это был «особый путь», «наша специфика» и т. п. «Советский человек» — явление интернациональное, всемирное, его родовые черты без труда узнавались в XX веке на Кубе и в Анголе, во Вьетнаме и Польше, в Румынии и Германии (ГДР). Именно изначальная разность религий, рас, народов показывает, насколько объективны, серьезны, принудительны законы формирования Homo soveticus, насколько эти законы перекрывают, перемалывают исходные межкультурные несовпадения людей, имевших соблазн или несчастье вступить на этот путь.

За нынешними призывами (косвенными, а порой и прямыми) к повтору «коммунистического проекта», разумеется, с уверениями «учета ошибок и избегания крайностей» кроется очередная попытка игнорировать присутствие и действие социально-психологических закономерностей и — главное — духовных законов. Последние, как известно, даже не железные. Они — алмазные. Думать, что можно переиграть их или как-то обойти — это не просто еще раз наступить на грабли. На этот раз — уже на самострел.

— Можно ли аспекты веры трактовать только как метафизическую потребность, или это должно быть связано с точки зрения психологии с какими-то иными оценками и состояниями?

— Вера, как уже говорилось, есть общепсихологический феномен, буквально пронизывающий всю жизнь человека. Ведь мы находимся в вероятностной среде и можем лишь вероятностно предполагать, прогнозировать свое будущее. Отсюда, кстати, понятно, почему «надежда умирает последней»: для ее существования достаточна минимальная вероятность успеха. Вера подразумевает уже иную, более «солидную» вероятность. Основные борения где-то вокруг 50 % успеха. Мера веры часто равна мере неверия. Отсюда необходимость борьбы в себе за веру против неверия. Отсюда парадоксальное, казалось бы, «верую, Господи! Помоги моему неверию» (Мк. 9: 24). И, наконец, уверенность, которая психологически подразумевает субъективную вероятность, близкую к единице.

Итак, речь идет о будущем, которого пока нет, но нельзя сказать, что оно непредставимо. Другое дело, что оно представлено не так, как оно будет, может быть, на самом деле. Вспомним старый анекдот про то, как жена купила лотерейный билет и вслух за семейным ужином мечтает: «Вот, мы выиграем „Волгу“, отправимся семьей на юг, папа сядет за руль, я рядом с ним, а ты, сыночек, сзади, и мы поедем». Ребенок, услышав это, начинает капризничать: «Я хочу на переднем месте рядом с папой, я хочу рядом с папой!» Маме это надоедает, и она прикрикивает: «Выйди немедленно из машины, мы поедем без тебя!» Нет никакой машины, но она видима участниками сцены.

Когда же мы говорим о метафизической потребности, то это потребность не в машине, не в чем-то, что можно пощупать. Это уже другой пласт и уровень веры как общепсихологического феномена. Подчеркиваю — обще-психологического. Что вопрошает сильно пьяный («поддатый») русский человек? Он, как известно, вопрошает одно: «Ты меня уважаешь?» Не просит денег или еще чего-то. Все побоку, остается главное: ты, человек напротив, мой случайный собутыльник, встречный, уважаешь меня или нет? Чем не метафизическая потребность, пусть и в изуродованном виде?

Может ли невидимое стать видимым, вера перейти в уверенность, осязаемость? История Владыки, судьбу которого мы разбирали выше, показывает, как и при каких обстоятельствах это может состояться как неоспоримое свидетельство. И ясно, что редкость, исключительность такого рода свидетельств может быть препятствием, порой непреодолимым, для людей определенного склада ума. Заметим, что именно такой склад характерен для ученых, и потому если выбирать небесного покровителя науки, то это будет, наверное, апостол Фома, сказавший: «Если не увижу на руках Его ран от гвоздей, и не вложу перста моего в раны от гвоздей, и не вложу руки моей в ребра Его, не поверю» (Ин. 20: 25).