Христос остановился в Эболи

Раньше я для развлечения делал эти вещицы. Но здесь, в этом краю, это невозможно. Здесь ничего не стоит делать. Выпейте еще стакан вина, дон Карло.

В то время как я искал предлога, чтобы отказаться от вина, дабы не прикасаться еще раз к этому ужасному стакану, гораздо более горькому, чем какое угодно зелье, старая мать, сидевшая до сих пор неподвижно на своем стуле, как отсутствующая, внезапно встала, выпрямилась и начала кричать и размахивать руками. Испуганные куры залетали по комнате, вспархивая на кровати, на книги, на стол. Дон Трайелла забегал во все стороны и начал прогонять кур с постелей. «Проклятое место!» — кричал он при этом. А куры кудахтали, еще более пугаясь, поднимали тучи пыли, сверкавшей в солнечном луче, проникавшем сквозь щель в полуоткрытом окошке.

Я воспользовался смятением, чтобы уйти от вихря перьев и колыханий черной сутаны.

На мое счастье, совершенно непохожим на бедного Трайелла был его предшественник, толстый, богатый, веселый, священник, любивший наслаждаться жизнью, славившийся в поселке своим отличным аппетитом и тем, что имел много детей; говорят, он умер от страшного несварения желудка.

Дом его, куда я наконец переселился через несколько дней после того, как уехали родственники пизанского ссыльного, был построен им самим и был, можно сказать, единственным культурным домом в поселке. Он находился около старой церкви Мадонны дельи Анджели; теперь же, когда церковь рухнула в пропасть, дом был последним на краю обрыва. Он состоял из трех комнат, расположенных одна за другой. С улицы, вернее с переулка, справа от главной улицы, можно было войти в кухню, из кухни в маленькую комнату, где я поставил постель; а оттуда дверь вела в большую комнату с пятью окошечками, которая стала моим постоянным обиталищем и студией. Из студии четыре каменные ступеньки вели в маленький огородик, обнесенный железной решеткой, с фиговым деревом посредине. Спальня выходила на балкончик, откуда по лесенке, приставленной к стене, можно было подняться на террасу, служившую крышей всему дому.

Оттуда раскрывались самые далекие горизонты. Дом был скромный, построенный экономно, некрасивый, потому что был лишен типических черт господского или крестьянского дома, не имел ни благородных очертаний разрушающегося дворца, ни облика нищенской лачуги; в нем проявлялась только посредственность испорченного поповского вкуса. Пол студии и террасы был выстлан разноцветными шашками, как в некоторых деревенских исповедальнях; я не люблю этой геометрической правильности, которая непрерывно притягивает взор и мешает мне, когда я рисую.

Дешевые шашки линяли, когда были мокрыми, и Барон, безумно любивший кататься по полу, делался тогда из белого розовым. Но стены были чистые, выбеленные известкой, двери покрыты голубым лаком, ставни — зеленые. А главное, в вознаграждение за все недостатки, эпикурейский дух покойного священника снабдил мой дом бесценным сокровищем — уборной, без воды, конечно, но настоящей уборной с фарфоровым унитазом. Она была единственной в домах Гальяно, и, вероятно, нельзя было найти другой на сто километров вокруг. В домах синьоров существовали еще старинные монументальные стульчаки из дерева с инкрустациями — маленькие, исполненные важности троны; и мне говорили, хотя сам я не видел, что существовали даже супружеские, с двумя сиденьями, для тех нежных супругов, которые не могут вынести даже самой короткой разлуки. В домах бедняков, конечно, не было ничего. Это порождает любопытные обычаи. В Грассано в некоторые почти установившиеся часы, рано утром и к вечеру, украдкой открываются окошечки домов и из щелей высовываются морщинистые руки старух, которые выплескивают на середину улицы содержимое горшков. Это часы так называемого «бросания». В Гальяно эта церемония не была такой всеобщей и регулярной, удобрение для огородов не разбрасывалось с такой щедростью.

Отсутствие такого простого приспособления во всем без исключения районе, естественно, создает привычки, которые нелегко искореняются, которые вызывают тысячи других явлений и сопровождают чувства, считающиеся благороднейшими и поэтическими. Столяр Ласала, умный «американец», который был много лет назад синдиком в Грассано и который ревниво хранил в великолепном футляре радиолу, привезенную оттуда, пластинки Карузо, запись встречи де Пинедо[29]  и памятные речи Маттеотти[30], рассказывал мне, что в Нью-Йорке каждое воскресенье после рабочей недели он совершал со своими земляками прогулку за город.

— Нас было всегда восемь-десять человек, был тут врач, фармацевт, коммерсанты, официант из гостиницы и несколько ремесленников. Все из нашей местности, и мы знали друг друга с детства. Жизнь так печальна среди небоскребов со всеми этими необычайными удобствами и лифтами, вертящимися дверями и метро; кругом дома, дворцы, улицы и ни крошки земли.