Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

...Следующих два дня прошли в диком рёве горна, натужном скрипении дыбы, лязге металла, заставляющем до боли сжимать зубы, в скачках тьмы и пламени и во всём таком ином, о чём не позволяет писать душа и на описание чего не поднимается рука.

На третий день после заключительной пытки «жеребёнком» (новый, неаполитанский способ) Братчику вправили руки, смазали всё тело маслом и на носилках отнесли в темницу рады, ибо идти сам он не мог.

Все эти дни и последующие, когда он отходил, Юстин, объявив себя больным, сидел дома.

Многодневные страшные пытки окончились ничем. Мужицкий Христос не подарил им ни единого слова, ни единого проклятия, ни единого крика или стона. Гово­рить можно было на суде. Тут надо было молчать и дока­зывать молчанием. И он доказывал. Отдав в их руки своё сломанное, выкрученное тело, на котором они испыты­вали всю утончённость своего римского искусства, он не отдал им ни грана своей души и только, когда делалось уж совсем нестерпимо, коротко смеялся, глядя им в гла­за. Смех был похож на клокотание. И они понимал, что даже «вельёй» не добьются от него ничего другого.

Накануне дня казни в темницу к нему пришли Лотр, войт Цыкмун Жаба и — впервые за всё время — бургомистр Юстин. Первый — чтобы предложить исповедь и причастить, второй — чтобы присутствовать при этом и потом скрепить своей подписью конфирмацию на смерть. Третий — чтобы спросить о последних желаниях осуждённого, получить частные поручения (вроде: «Платок передайте такой и такой на улицу Грунтваги; поцелуй мой, ибо я любил его, такому и такому; часть денег — на ежегодную мессу по душе моей, остаток — нищим, а одежу мою палачу не отдавать, как то обычай говорит, а сжечь, а палачу заплатить за неё вот этими деньгами, на которые я сейчас плюнул») и провести с узником последний вечер перед тем как отойдёт он ко сну или к мыслям.

...Христос сидел на кровати голый до пояса, накинув лишь себе на плечи плащ. Он зарос, щёки провалились, на груди были красные пятна. Смотрел иронически на Лотра, который изрядный час преклонял колени возле него и вот теперь последний раз талдычил своё предложение:

— И ещё раз говорю, что милости матери-церкви нет границ, что и тебе она не хочет отказать в утешений. Тебе, лже-Христу.

— А я жалею о том, что упало на меня это имя, может, больше вас.

— Это почему? — обрадовался Лотр.

— А так. Каковы бы мои намерения ни были — именем своим вред принёс. Напрасную надежду в сердцах поселил. Дескать, не только в душах, дескать, и на небе может быть доброта.

— Вот видишь, мы её тебе и несём.

— Брось. Сам ведь ты в это ни хрена не веришь. Иначе не была бы такой паскудной жизнь твоя... Ну, перед кем я исповедаться буду? Чем, из чьих рук причащусь? Что, мало было людей, которым вы в облатке яд подавали? Куда ж Бог смотрел? Сделал бы, чтобы в этом угощении яд исчез. А?

— Развязал язык, — буркнул Жаба. — На дыбе так молчал.

— А мы с тобой разные люди. Ты, к примеру, на дыбе такие бы речи да крики закатывал, что дьяволов бы воротило, а тут бы молчал, как олух, ибо ты в умной беседе и двух слов не свяжешь, осляк.

— Братчик... — Лотр очевидно ожидал ответа.

— Не изводи ты, кум, ценных сил, — сказал Христос. — Пригодятся в доме разврата. Ну, ты ведь знаешь мои мысли. И на темницах ваших печать сатаны, и причастие ваше — причастие сатаны, и доброта — доброта сатаны. И вообще, отчего ж это Бог, если он уж такой божественный, темницы для добрых терпит? А если он злой, так зачем он?

Лотр развёл руками. Потом он и Жаба вышли, оставив Юстина в темнице.

— Не надо мне утешение, — уже другим тоном про­молвил Христос. — И причастие из грязных рук. Голый человек на земле без человека. И зачем ему боги?

Светильник бросал красный свет на обессилевший лик Христа и на широкое, иссечённое шрамами, лицо Юстина. Стоял канун месяца вересков, и сквозь решётку повевало откуда-то из-за замка, из-за Немана, теплотой и мёдом.

— Ты знаешь, что тебя сожгут? — глухо спрос Юстин.

— Н-нет, — голос на мгновение осекся. — Думал, виселица.

— Сожгут. Если войт повторит на эшафоте слова о костре. Если что-то ему помешает — найдут иное средство.

— Пускай, — произнёс Христос.

— Боишься? — испытующе спросил бургомистр.

— Ясно — боюсь. Но ведь хоть бы я роженицею причитал — ничего не изменится.

— Я прикажу класть сырые дрова. Чтобы потерял сознание до огня, — буркнул Юстин.

— Спасибо.

Господствовало неловкое молчание. И вдруг Юстин с печалью крякнул:

— Говорил ведь я тебе, недолго это будет. Зачем ты меня живого оставил? Чтобы совесть болела? Прежний я, прежний... Ничего ни ты и никто другой не сделает из людей.

— А ты не прежний.

— Пускай так. Мне от этого не легче, если человек именно такая свинья, как я и думал.

Христос смотрел и смотрел Юстину в глаза. Ужасные это были глаза. Всё они видели: войну, интриги, стычки, разврат, яд и вероломство. Всему на свете они знали цену. Но, видимо, не всему, так как бургомистр не выдержал и опустил голову.