Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

— Никогда, никогда в жизни не видела лучшего че­ловека. Поэтому вы и судите его. А на его месте стоять бы вам. Всем вам... Братчик, слушай меня и прости. Я вы­хожу замуж. За эту твою силу на паскудном этом суде я всё больше и больше люблю тебя. Но я выхожу замуж. За сильного человека. За того, который позволит мне де­лать всё. Поэтому и выхожу. Я не могу освободить тебя от страдания и смерти, не могу дать своей теплоты, да она и не нужна тебе. Прости. Но зато я могу дать твоей душе на небе блаженство справедливости мщения. Они ещё не знают, какого они врага приобрели себе. Послед­него. Яростного. Ни на минуту, даже во сне, не забыва­ющего о мести.

Молчание.

— Умри спокойно, сердце моё, свет моей души, лучший на земле человек. Не жить тебе в этом паршивой свете. Добрым — не жить.

— Это не вечно. — Сдавливающее яблоко стоялиов Христовом горле. — Спасибо тебе. Я люблю тебя.

И тут женщина внезапно упала. Что-то как подсекло ей ноги.

— Прости. Прости. Прости.

Она поползла было на коленях. Два стражника под­хватили её под руки, подняли, повели к двери. На пороге она изнемогла, выпрямилась:

— За эту минуту моей слабости они заплатят стократ. Они умрут, Братчик. Клянусь тебе, Юрась. Умри спокойно.

Он не хотел слушать дальше и не слушал. Всё остальное было неважно. Допрашивали богатых торговцев и магнатов, допрашивали рыбника с хлебником. И он слышал и не слышал, как они трындели, что он хотел разрушить храм Божий, что подрывал торговлю, что за­махнулся на шляхту, магнатов, церковь и порядок. И что не ценил пот трудящихся, раздавая всем поровну хлеб, а тогда кто же захочет работать, чтобы иметь больше.

И рыбник говорил, что он подрывал государство. А хлебник говорил, что он учил против народа и закона. И что закон — это вот вы, славные мужи, но народ — это мы. И спрашивал, на что может надеяться этот «Хри­стос», опоганив народ и учинив ему вред. И говорил, что народ требует смерти.

Он почти не слышал этого. Лицо Магдалины плыло перед его глазами. Слова её звучали в его ушах. И он впер­вые подумал, что если бы не его любовь, то надо было бы признать, что она, по крайней мере, не хуже Анеи.

Но поздно было.

— Поскольку соучастников на предварительном ис­тязании выдать отказался, — смерти подлежит, — заклю­чил Комар.

— Богохульнически утверждал, что он Христос, — уточнил Босяцкий. — Достаточно и этого.

— Тяжеловато мне решить этот вопрос, — тужил­ся Жаба. — Умер Христос, а говорят, что жив. Какой-то Христос умерший, о котором говорят, что он жив.

— А ты не напрягайся, — сказал Христос. — Я тут — сбоку. Вы подумайте, удастся ли вам всем вашими воню­чими руками, всей вашей глупой силой убить правду? Бесславные, сможете ли вы низринуть славу погибших и погибающих за людей, за народ? Кто-то за них кровью кашляет — он сильнее вас со свиным вашим жиром. Кого-то вешают — ему длиннее жизнь суждена, нежели вам. Ничего из их дел не исчезает. Это вы исчезаете. А они — нет. Ибо они за народ. За все народы полно­стью, сколько их есть. За все, которых вы ссорите, натравливаете, заставляете драться, чтобы оборвать портки и с дьявола и с Бога да спокойно сидеть на совещаниях своей ж... — головы ведь у вас нету, — которая не менее чем в двенадцать кулаков.

Лишь один Юстин начал мерить на краю стола — а сколько это будет, зад в двенадцать кулаков? Остальные потеряли равновесие.

Словно гроза подняла на ноги суд. Рвались к Братчику, били, мелькали колья. Он смотрел на них не моргая. И это был такой жгучий взгляд, что колья опустились. Судьи кричали, и в горячке их бессвязные слова нельзя было понять. Из глоток будто бы рвался собачий лай.

— Что ж вы, люди? — издевался он. — Ослица Вала­амова и та человеческим голосом говорила.

Не помня себя от бешенства, Комар бросился к Хри­сту, схватил за грудки:

— Истязать будем! Быстрее! Пока не поздно! Тайные мысли! Тайные мысли твои!

Братчик отвёл его движением руки:

— Ну, зачем ты ртом гадишь? Подумаешь, тайные мысли. Ты учти, дурак, нету в мире человека, который этих моих мыслей не знал бы и не разделял. Ибо это общие мысли. И на мир, и на весь ваш выводок. Только что никто их не высказывает. Я-то их высказал. Оружием. А повторять их тут — бисер перед свиньями...

Понимая, что суд чем дальше, тем больше превра­щается в осуждение самих судей, Босяцкий встал:

— Достаточно. Этот названный Христос во имя люда, государства и церкви подлежит смерти. И пере­даём его в руки светской власти, раде славного города, чтобы, по возможности и если мера зла им не превышена, обошлась она с ним тяжело и не проливала крови.

Юстин, всё время сидевший, опустив глаза, поднял их. В глазах был ужас. Весь побледнев, как холстина, бургомистр спросил:

— Вы что же, на нас хотите навести кровь этого человека?

— Почему? — спросил Босяцкий. — Сказано ведь «без пролития крови».

Христос сделал шаг вперёд:

— Срамлю судилище ваше довеку. Быть дому вашему пусту.

И он плюнул на середину зала суда.

Глава LV

ИСТИНА БУРГОМИСТРА ЮСТИНА, ИЛИ HOMO HOMINI MONSTRUM

...а они не таковы, но сборище сата­нинское.