Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

— Понимаешь, Юстин, — продолжил Братчик, — был и я наподобие безгрешного ангела. Смотрел на всё телячьими глазами и улыбался всему. Не понимал. Потом мошенником был. Такой свиньёй меня сделали, — да нет, и сам себя сделал! — вспомнить страшно. Бог ты мой, какие бездны, какой ад я прошёл! Но теперь я знаю. Смотрю на небо, на звёзды так, как и прежде смогрел, но только всё помню, всё знаю. И знания своего никогда не отдам.

Помолчал.

— Думаешь, я один так?

— Нет, не думаю, — с трудом выдавил бургомистр

— Видишь? Рождается на этой тверди новая порода людей. Со знанием и с чистотой мыслей. Что ты с ними поделаешь? Уничтожишь разве? И это не поможет. Память... память о них куда подеваешь? Вот Иуда. Тумаш, Клеоник, сотни других... Да и ты делаешь первый шаг.

— Поздно. Стар я. Вины многовато на мне.

— Не во всём вы виновны. Другого не видели. Времена быдла. Соборы, как диамант, халупы, как навоз. Да только в этом навозе рождается золото душ. А в алмазных соборах — дерьмо. На том стоим. Да только увидят люди. Засияет свет истины.

Бургомистр хрипло, беззвучно засмеялся. Подстриженная под горшок тень тряслась за ним. Да только смех не был похож на смех:

— Эх, брат, что есть истина? Видишь, Пилата повторяю. Только современного Пилата, ставшего мудрее немного. Нет такой истины, которой нельзя не загадить, запакостить. И они загадили их. Все до одной.

— Разве истина по этой причине перестала быть истиной?.. Не убей.

— А если за веру, за отечество, за властелина?.. А ночь «крестов»? А распятия на лидской дороге? — лицо у бургомистра было страшным.

— Не прелюбодействуй.

— Эг-ге. Не погрешишь — не покаешься... В ложа их взгляни... Только говорят о чистоте нравов, о морали, а... Тьфу!.. Да ещё если бы по согласию — половина беды. А то насилуют, зависимость используют, деньги.

— Не укради.

— А десятина? А дань? А подати?

— Не лжесвидетельствуй. — Христос говорил спо­рно, словно щупая душу собеседника.

— А тебя как провозглашали?! А судили как?! А все суды?

— Возлюби ближнего своего, — сурово сказал Юрась.

Юстин вскочил с места:

— Возлюби?! — глаза его угольями горели из-под волос. — А это? — рука ткнула в ожоги на груди Юра­ся. — А то?! — За окном висели, покачивались трупы на обугленных виселицах. — Ты их сжечь хотел, а они... А допросы? А эшафоты? Каждый день мы эту любовь от начальных людей княжества видим!

— А Человек? — тихо спросил Юрась.

Воцарилось молчание. Потом Юстин тихо молвил:

— Боже мой, что ты юродивый такой? Человек. Кто Человек? Хлебник? Ильюк? Слепцы эти? Босяцкий?

— Не о них говорю. О тебе.

— Как обо мне?

— Если ты враньё в каждом завете видишь — кто же ты, как не человек? Если рассмотрел за высокими шва­ми бесстыдную брехню — стало быть, человек. Если жаж­дешь иного и святого, пускай себе не зная, где оно, — ста­ло быть, есть ведь Человек на Земле? Не только волки. Не только звери, пакостники и лжецы.

Юстин молчал.

— А о тех — что сказать. Вот потому, что они еже­часно убивают эту жажду иного, жажду святого — отберётся у них правда и дана будет Человеку. Пожалуй, не­скоро! Но ведь откуда он родится, Человек, если все мы сейчас будем топтать в себе его искры?

— Стало быть...

— Стало быть, укрепись в мужестве своём, сурово сей посев свой, не давай его затоптать, не надейся, что легко отдадут правду. Ожидай каждую минуту драки и плахи. Вот — вера. А другой нет. Другая вера — от не­чистого, от сатаны.

Стало так тихо, что слышно было, как звонко пле­скает в мису вода из рукомойника.

— Слушай, — Юстин вдруг поймал Христову руку. — Ещё перед судом эта... Магдалина... уговаривала меня, чтобы я... Я колебался. Что изменилось бы во всём этом свинстве? Но теперь я вижу: с самого начала не совершали в Городне более чёрного дела. — Он загляды­вал Юрасю в глаза почти умоляюще. — Слушай, убегай! Слушай, я подготовлю возок. Выпущу тебя. Скажу — вознёсся. Пускай чистым будет конец моих дней.

Христос в шутку боднул его головою:

— Эх, Юстин. И так он у тебя будет спокоен и чист. Предложил такое — почитай, что сделал. Только... не пойду я, не надо меня спасать. Спасибо, Юстин.

— Но почему, почему?

— А потому, — посерьёзнел узник. — Иногда мне кажется — сатана не с неба свалился. Он с земли пришёл. Его церкви породили. Его цари породили. Воеводы. Тысяченачальники. Нельэя, чтобы среди людей жили, творили свою волю такие. Чем быстрее они исчезнут — тем лучше. Может, моя смерть хоть на толщину волоса приблизит это.

Положил руку Юстину на плечо:

— Ты не думай, я хорошо умру. Говорят, в таких случаях подходят в носках, отворяют неожиданно дверь, хватают во сне, чтобы не ревел, не отбивался?

— Быв-вают и такие... Прик-каз...

— Приказ для большего унижения. Единственное моё желание: этого не надо. Во всей этой сволочи ноги будут трястись больше, чем у меня... Вот и всё... А завтра все они зажгут мой огонь, которого им не погасить.

Он увидел, что у Юстина между пальцев рук, при­жатых к лицу, плывут, точатся слёзы.

— Брось. Ты хотел и мог помочь. Ты не виновен ни в чём. Ты не виноват, что я отказался.

Юстин встал. Слишком торопливо. Пошагал к двери.