Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

Откровение, 2:9

Улицы были ещё не совсем убраны, ибо убитых некоторое время не разрешали хоронить — в устрашение другим. Злоба было такова, что, казалось, не хоронили бы и совсем, но дни стояли ещё довольно тёплые, даже иногда знойные, и власти побоялись миазмов, которые, как известно, порождают проказу, оспу и моровое пове­трие, чуму, не говоря уж о прочих украшениях жизни.

Стража вела его по улицам, прокладывая дорогу сквозь толпу богатых мещан, торговцев и зевак. Он не смотрел на них. Он смотрел, как навалом бросают в подводы трупы, как их везут, как смывают с брусчатки засохшую кровь целыми лоханями воды. Он знал: сегодня но­чью его снова возьмут в замок (незаконные пытки после суда надо было прятать; все знали о них и все делали вид, что их нет), а потом через час — день — три — не­делю (насколько его хватит и насколько быстро разуве­рятся в успехе палач и судьи) отведут назад в темницу при суде рады, чтобы немного поправился, чтобы затя­нулись перед казнью раны. Но ему всё это было почти всё равно после того, как Магдалина дала новую закалку его сердцу и показала ещё раз, что за эту твердь стоит гибнуть. Что стоит гибнуть за едва заметную плесень на ней, за людей. Ничего, что они пока наполовину хищни­ки, наполовину жертвы, что живут среди них кролики, тигры и хори. Что поделаешь? Они сейчас лишь корни, сверлящие землю и навоз, они долго, очень долго будут сверлить навоз, пока не выгонят из себя стебель, пока не разгорится на нём прекрасный цветок Совершенства. Он предвидел, каков будет этот цветок, и за него способен был погибнуть.

Это было всё равно. Неодинаковым было другое, то, что по улицам везли прах, в который превратились наилучшие из этих корней, наиболее чистые и жизнеспособные: друзья, братья, товарищи.

А вокруг бурлила толпа, которой он не замечал. Её не было, когда строили царство справедливости, её не су­ществовало и сейчас. По крайней мере, для него.

— Торговлю подрывал! — горланили слюнявые пасти.

— Лжеучитель!

— Вервием гнал нас из храма!

Приблизительно посередине Старого рынка горел небольшой костёр: какой-то затейник заранее готовил главную часть спектакля. Братчик приближался к этому костру и улыбался своим мыслям. Он видел дальше их. В глубине времён видел за этими звериными пастями гор­дый и справедливый человеческий рот. И он улыбался.

— Смеёшься? Может, корону хочешь?

Красавец верзила с мутными от возможности покуражиться глазами рвался сквозь стражу, которая не слишком и держала его. На вознесённых в воздух клещах светилась вишнёвым цветом железная корона.

— Н-не держите м-меня! — пена валила из губ кра­савца.

Он поднял клещи, он ещё не опустил их, а волосы на голове у Юрася затрещали... Бургомистр Юстин ударил верзилу ногою в пах, и тот сложился пополам. Корона покатилась под ноги гурьбе, раздался вопль обожжённых. Стража бегом тащила Юрася к гульбищу ратуши. Юстин пятился за ними с кордом в руке:

— Люди! Вы мне верили! Много лет правил я вами по правде... где мог. Винюсь, беда моя в этом. Но я старался спасти каждого из вас, свиньи вы паршивые, хоть и не всегда это удавалось. Ну что вам в этом человеке?!

Гурьба ревела и рычала. Кучке людей едва удалось прорваться сквозь неё на гульбище ратуши. Юстин не знал, что всё это видят из замкового окна Босяцкий и Лотр.

— Глас народа — глас Бога, — прокомментировал Лотр.

Иезуит улыбнулся и поправил его:

— Глас народа — глас Бога из машины.

Бургомистр знал, что ярость, пускай и животную, надо сорвать. Сделал незаметный жест начальнику стражи. Через несколько минут два латника выволокли на гульбище скованного расстригу, пророка Ильюка.

— Возьмите пока этого! — крикнул бургомистр. — Этот проповедовал лживо и наушничал.

— Ты нам пескаря за сома не подсовывай! — лез по ступеням на гульбище, грудью прямо на острия копий, хлебник.

Юстин склонился к нему:

— Доносил! Его старанием много кого убили... Твоего, хлебник, брата, Агея...

— Ильюк хлебом за мой счёт никого не кормил, — безумно кричал хлебник. — Плевал я на его вину! Наушничал?! А кто не наушничал! Агею же так и надо! В вере колебался! В ересь жидовствующих броситься хотел! Поместья, имущество церковное осуждал, делить хотел! Времен апостольских им возжелалось!

Бургомистр стремился перекричать народ. Иссечённое шрамами, отмеченное тенью всех развратов, суровое страшное лицо налилось кровью.

— Да вы знаете, за что его взяли, свинтусы вы?! Он, Ильюк, во время «ночи крестов» раненых добивал. Раз­девал их, грабил, мародёрствовал!

Его не слушали! Гурьба лезла по ступеням.

— Так им и надо! Царства Божьего на земле хотели! На имущество лучших руку подняли! Отпускай Ильюка!!!

Выхватили расстригу из рук стражи, стащили с гульбища. Какой-то тёмный человечек поворожил с отмычкой около его запястий, и цепи серебряной змеёй упали на землю. Ильюк поболтал кистями рук в воздухе и внезапно неукротимо, радостно завопил:

— Распни его!

Толпа подхватила:

— Убей его! Убей! Завтра же! У-бей е-го!!! Из мёрт­вых никто не воскресал!

Юстин приказал оставить гульбище.