Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

Делом минуты было бы уйти. Но Роскоша что-то мучило, чего-то было жалко. Вдруг он понял, чего жалко. Выгреб из воды домики, фигурки, дворцы — всё, стояв­шее на дне огромного корыта. Потом бросил туда тело войта и сильнее пустил воду:

— К животным и гадам.

Через некоторое время он отыскал на задворках, в более густых лопухах, лебеде и дуднике, мертвецки пья­ное тело доминиканца. Сбросил с себя рясу и положил ему под голову. Потом побудил, сильно растирая пьяному уши.

— Допился, — с укоризной произнёс Фома, когда доминиканец испуганно вскинулся.

— Батюшки, — ужаснулся тот. — Солнце ведь высоко. Когда же к войту?

— Я и говорю, что допился. Ты что, забыл? Были ведь мы у войта. Хорошо, что я тебя не бросил, что сверток нёс. Потерял бы где-нибудь.

— Не может быть.

— Смотри, подпись.

— Странно, — удивился монах. — Не согласился на костёр... Нич-чего не помню.

— Ещё бы. Ты хоть помнишь, что ты делал?

— Н-нет.

— Драться лез. Целовал. Хватал.

— Кого?

— Да уж не войта.

— Неужели дочку его?

— Что ты, ты ведь маленьких жалеешь.

— Жену, — обмяк доминиканец. — Что же будет?

— Ничего не будет. Уговорил я войта. Да и напугал немного. Сказал, что ты в святой службе даже за Босяц­ким следишь. Теперь тебе только молчать надо.

— Братец... Ты молчи... Пожалуйста!

— Я — могила... А потом ещё моднее было. Хотел ты сесть прямо под распятием на Росстани. Едва заволок тебя сюда. А ты — раздеваться. «Мариля, — говоришь, — ступай под бок».

Доминиканец замычал, держась за голову и шатаясь.

— Ну, я и подумал, что лучше, если ты немного поспишь. Высидел над тобою, проследил, чтобы не обокрали.

— Братец, век Бога молить... Это же подумать, свиток бы потерял!

— Ничего, — играл роль Фома. — С кем не бывает. У меня так однажды хуже было.

— Друг, молчи... Я этой гари теперь...

— Напрасно, — успокоил Фома. — Это только втягиваться не надо, а уж если втянулся — ничего. Идём, поправим голову да и разойдёмся. Поспешай, братец.

Они выпили ещё по рюмке и разошлись, удовлетворённые друг другом. Монах понёс пенал с бумагой, Фома пошёл блуждать вокруг замка. Сердце его плакало. Помилованию, подписанному войтом, не поверил бы никто. И единственное, чего он, Фома, достиг, что он сумел сделать, было избавление друга от излишних страданий. Избавление от самого мучительного наказания. Наказания огнем.

Глава LVII

«И УВИДЕЛ Я НОВОЕ НЕБО И НОВУЮ ЗЕМЛЮ»

И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали.

Откровение, 21:1

В темноте пробивался через решётку дымный свет луны. И он спал, и клубился дым завтрашнего — нет, сегодняшнего уже — костра в конусе света. И за ним пришли и отвели его на костер брёвен. Привязав шесть раз, как и полагается, перехватили за шею цепью и полыхнуло в небо красное пламя. К звезде, моргавшей семью цветами, к воронам, кричавшим над шпилями.

Оно лизало ноги и добиралось до широких светлых глаз.

И он скончался.

И вот в дыму то ли костра, то ли месяца слетели вниз, к нему, ангелочки с колчанами. Подхватили Христа под руки и взвились вверх. Он мчал и удивлялся только, как такие детские, толстые, как нитками перетянутые, ручки могут нести и не выпустить его.

Облака, облака летели навстречу им, наискосок и вниз. Ангелочки, поблёскивая голыми задками, несли Братчика под руки, и исчезла далеко под ними земля.

И встала впереди тройная радуга, на которой сияли буквы:

«НЕБЕСНЫЙ ИЕРУСАЛИМ».

Клубились белые, как снеговые горы, но тёплые, волокнистые облака. За околицей Небесного Иерусалима, на облачной лужайке — через облака проросли цветочки, ромашки и васильки, — веселился хор ангелов. Водили хоровод и играли на цимбалах и скрипках. Все ангелы были с крыльями, в чопорных и шикарных чугах и свитках, штанах из хорошей пестряди, добротных поршнях. Между ними было много красивых женщин в аксамит­ных и шелковых душегрейках, с корабликами на головах. Крылья были богато расшиты. Женщины прыгали, по­махивая пальмовыми ветками, как платочками.

— Эй, кого это вы тащите? — мелодически кричали они.

— Христа.

— Бог в помощь!

— Сказал Бог, чтоб ты помог! — смеялись нёсшие.

Всё быстрее и быстрее возносился Христос. И всё громче звучал навстречу ему в ликовании и торжествен­ности хорал. Почему-то «Аллилуйя» Джонсона [16].

Они пролетели через радугу. Стояли на облаках чистые роскошные хаты с аистиными гнёздами на крышах. Аисты стояли в гнёздах на одной ноге и хлопали клювами в такт хоралу. Сеновалы, хлева, повети и сараи — всё было в порядке, всё ухожено и ладно, на века.

На облачных дворах, заросших душистыми ромаш­ками, весёлые дети играли в «пиво». Катились по обла­кам, как по вате, с клуба на клуб. Босоногий пастушок гнал по тучам сытых коров с прекрасными глазами.

На самой высокой, слепяще-белой туче стояла хата из двух составленных пятистенок. И при ней тоже было всё, чему надобно быть при хозяйственной белорусской хате: и хлева, и сеновал, и баня.

На пороге хаты, подложив руки под задницу, сидел и отдыхал после рабочего дня представительный Бог Са­ваоф, немного похожий на седоусого. Ангелочки опусти­ли Христа перед ним.