Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

— Знаю. Мог бы. Но это много усилий... Половина жизни... Один час изменил во мне всё. Я не хочу терять не только половины жизни, но и ни единой минуты. А если не отдать этому всей силы, хитрости... подлости — это закончится не господством, а плахой.

— Из-за девки золотую реку теряешь, — Жернокрут-Бавтромей распустил рот-затяжку. — Девку ему надо.

— Неладно, — возразил Тумаш. — Ну и девку.

— Милый, — с издевательской нежностью засвистел Иуда, — у савана нет карманов.

Юрась встал:

— Как хотите: я иду. Кто хочет идти со мной — пускай ждёт.

— Я обожду тебя около врат, — предупредил Раввуни.

Как раз в это время в готической часовне Машковского кляштора заканчивался постриг. Угрожали голоса под острыми сводами, во мраке. А в пятне слабого света, падающего из окна на каменные плиты пола, стояла женщина, и была на ней — вместо андарака, казна и кораблика — грубая одежда монахини.

А рядом с женщиной стояла мать-настоятельница, неизмеримая поперёк баба лет под сорок, с лицом одно­временно льстивым и властным, и сжимала руку новой монахини. Сжимала вместе со свечой, чтобы не вздумала бросить или выронить.

Свеча капала горячим воском на тонкие пальцы мо­лодой руки, но Анея не чувствовала боли. Стиснула че­люсти. Смотрела в одну точку.

Из часовни её повели под руки. В левом нефе на­стоятельница остановила её:

— Н-ну, сколько ещё как деревянная будешь? Всё уж. Всё. Слышишь?

— Слышу. — В её глазах внезапно появилась жизнь. — Что ж, и так и так я невеста Христова, жена Христова... Его.

— Гм... Все мы тут его невесты.

И тут в глазах женщины плеснулся гнев. С непри­крытой иронией она осмотрела фигуру игуменьи.

— Это вы — невеста? Долго же вам его ждать. Мой он. Слышишь ты — мой. Он сквозь стены увидит. Он придёт.

И он пришёл. И вот уже очень долго стучал в ставни дома на Мечной улице, ходил, а потом бегал по тропин­кам сада.

Этот дневной сад потерял ночное очарование. Голы­ми и повседневными были деревья. Мёртво-белым было в дневном свете цветение боярышника. И даже пруд в кон­це сада был не синим, как ночью, а тёмно-прозрачным.

И тут нигде не было её.

Пустым был дом. Пустыми были тропинки.

— Анея! — не удержавшись, закричал он. — Анея.

Его почему-то охватил смертельный ужас.

— А-не-я!

— Дядечка, — услышал он детский голосок, — вы зачем кричите?

Он увидел над забором голову. Мальчишка лет под десять таращил на него серые глаза, хлопал длиннющи­ми тёмными ресницами.

— Анея тут живёт. Где?!

Мальчик залез на забор и сел. Почесал одной босой ногой вторую.

— Это ты тот дядька, который «непременно должен был прийти»?

— Ну.

— Побожись.

— А чтоб на тебя... Ну... ну, разрази меня гром.

— Эге... Так Анею... всадники подъехали да силком увезли.

— Сам видел? Что за всадники?

— Не-а... Не знаю, что за всадники. Я ведь сам не видел. Уже как отвезли, так какая-то тётка пришла, да мне пряника дала, да сказала: «Тётю Анею увезли... Так она изловчилась мне шепнуть, а я... а я вот тебе говорю. Как придёт тот дядька, который непременно должен был прийти — скажи ему, что... тётя Анея уехала по Лидской дороге».

Юрась стоял, как пригвождённый:

— Так «уехала» или «силком увезли»?

— А я ведь, дядечка, не знаю. Тётка та говорила — «силком», но «уехала». Может, и силком, но я, чтобы тетя Анея кричала, так не слышал. Я тогда в чулане сидел, ибо сливки слизал. Они только выехали, а тут меня мать и выпустила, простив, упаси её Боже, а тут и тётка пряник принесла.

Юрась задумался. Что ж тут было? Действительно похитили? А может, почувствовала душою обман и yexала сама? Не простила? Отец, по приказу князя, в Менске оружейников учит. Матери нет. Так, может, уехала к нему?.. Но тревога всё нарастала. Почему не дождалась? Не может быть, чтобы к отцу. Если похитили — так кто и зачем? И кто осмелится поднять руку на дочь мечника? А если уехала сама, почувствовав, что он не тот, вспомнив его ночные слова, которых не слышала тогда, — так как, как ему жить?!

Он встрепенулся:

— Спасибо, сынок.

— Вы её найдёте. Она меня любит. А я... ну, с родителями, ясно, её оберегаю.

«Эх, мальчишка, — подумал Братчик, — плохо ты её оберегал. Да я не скажу тебе этого».

— Мы с нею друзья — не разлей вода.

— Я найду ее, сынок.

Юрась побежал.

Глава XVI

САРОНСКАЯ ЛИЛИЯ

...Говорят также, что житие этой свя­той началось с того, что, не имея чем запла­тить погонщику мулов, она заплатила ему натурой.

Апокриф

Было уже совсем темно. За окном комнаты Братчи­ка светилась во мраке красная лента заката.

Светильник едва мерцал, вырывая из тьмы плешь Бавтромея, живое, будто у обезьяны, лицо Илияша-Сымона, длинные волосы и юродивые глаза Ладыся-Иоанна, да ещё, далеко от света, узкую руку Христа, без­вольно свисавшую с колен. Выше её тревожно блестели глаза Юрася.

Апостолы не могли понять, что произошло. Братчик явился мрачный и никаких приказаний не отдавал, лишь швырнул Пилипу едва не треть всех денег и сказал:

— Вина... Ужинать.

Это было то, что надо. Стало быть, голова раздумал идти из города на голодные и пыльные дороги. Раздумал, по крайней мере, на несколько дней.