Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

Апостолы радовались. Но, с другой стороны, слова Юрася об опасности и возможной плахе всё же запали им в уши, да и Фома, после ухода Христа с Иудой, хо­рошо-таки вложил всем ума в голову. Княжество княже­ством, а своя жизнь дороже.

И вот поэтому они сейчас и радовались, что остаются, и одновременно побаивались и хотели уйти и исчезнуть.

Тумаша не было. Узнав, что будет вино и ужин, он спросил у Христа:

— Девок не позвать ли?

— Для себя и других — как хочешь, — думая о чём-то другом, сказал лже-Христос.

Фома крякнул со многим значением, но тот не рас­сердился, и шляхтич, поняв такое состояние как согласие, двинулся в город забросить свой бредень.

И вот всё было подготовлено уже, а шляхтича не было, и все молча ожидали, и лишь Иуда в углу о чём-то таком шептался с Христом:

— Ну, и что ты думаешь делать?

— Пожалуй, ожидать. Сюда, может, дойдут вести, а там... иголка в стогу...

— И я таки пошёл бы.

— Иосия, милый. Что я могу знать? Я даже не знаю, а может, она сама ушла от меня? Может, она поняла или кто-то открыл ей глаза? И вот... не стерпела обмана, унижения, того, что сама бросилась.

— А может, ей сейчас так плохо, что... Может, ждет спасения?

— А может, счастлива, что меня нету.

— Гм, правда, — утвердил Иуда. — И, однако, думать надобно. Искать. И заметь, тут искать неприютно. И мо­жет прийти время, что ты не сможешь и думать. И я не смогу думать. Почему? Так как думать можно, если есть чем думать, а если чем думать нет, то и думать невозмож­но. Скажу только одно, чтобы тебе, может, было легче. Что может совершить Иуда? Он может бросить друга? А друг бросил его одного в Слониме? Или он может, чтобы друга повесили?

В этот момент отворилась дверь, послышался весёлый смех и визг, и в комнату начали плыть, не касаясь ногами земли, девки.

Одна, две, три, четыре, пять... За ними появился, пыхтя, налитый кровью, щекастый Богдан Роскош. Дев­ки висели у него на протянутой руке. Но это был еще не конец. Тумаш боком сделал ещё шаг, и второй, и тре­тий — и вот ещё четыре девушки висели на второй его руке и болтали ногами в воздухе.

— Вот, — пыхтя, сказал Тумаш, — Добрый вечер в хате... Они приехали... Имел честь доставить.

Опустил девушек на пол.

— Это не все. Четыре шли самоходом.

— Не смог, что ли? — спросил Илияш.

— Почему не смог? Места на руках не хватило. Это ведь не заморыши какие-нибудь... Видите? Это ведь есть что обнять!

Запылали свечи. Их стали лепить где можно, и скоро в комнате стало светло, будто в церкви на Пасху.

Осветился большой, на весь пол, ковёр и на середине его — жареный баран, два окорока, три гуся, десятка два зажаренных куриц, полендвицы, мисы с колдунами, пареной репой, огурцами солёными, мочёными яблока­ми просто тушёным мясом и прочей всячиной.

И между этим строем стояло великое множество бутылок, фляг, гляков с водкой, мёдом, крупником и вином.

Фома постарался. Недаром так долго ходил. Девки были все молодые, литые, твёрдые и красивые. А если некоторые и не очень, так шляхтич был прав: обнять было что. Румяны, белозубы, глаза от ожидания выпивки и возбуждённости блестят. Красные, голубые, оранжевые душегрейки-шнуровки, андараки — как радуга. Ленты, разноцветные кабтики на ногах.

Комната зацвела, как весенний заливной луг. Сразу запахло чем-то тяжеловато-душистым, зарябило в гла­зах, и, даже без выпивки, начали кружиться головы... Все со смехом садились за столы, на минуту удивлялись, что Господь Бог один, а потом решили, что так, видимо, и надо, это ведь не апостол там какой-нибудь, и начина­ли тормошить каждая своего.

...Вскоре вино полилось рекой, — все говорили каж­дый своё, не слушая других, целовались, смеялись. Не­которые начинали уж думать, что надо слегка сдержать себя, а то ещё свалишься с галереи, на которую выходила их дверь, или не попадёшь в свою комнату.

Галдёж, визг, смех. Соседка кусала Акилу за ухо, а тот лишь жмурился и бубнил:

— Ай, ну... Ай, не надо... Эно... Щекотно...

Лилось в пасти вино. Красивенькая соседка Роскоша искоса поглядывала на Раввуни.

— А этот вроде не на-аш... Вроде из библейских ме-ест. Господи Боже, а как же интере-есно!

— Ничего интересного, — буркнул Фома. — Та­кой же, как все.

У Иуды лежала на коленях дивная каштановая го­лова. Глаза прикрыты, губы ожидают. И он наклонялся и целовал эти губы. Ему долго пришлось идти. Но глаза его, когда они встречались через головы пьяных с глазами Юрася, были печальны. Он всё понимал, словно чув­ствовал себя виновным, и, однако, ничего не мог сделать, кроме как оставить его. Ночью — каждый за себя. Один с горем, другой — с женщиной, к которой он долго шёл.

Юрась сидел над этой корчмой мрачным. Сплёл руки меж колен, смотрел, слушал, пил.

— Пей, Христе, Боже наш, — кричал Богдан. — Пей, однажды живём!

— Загордился наш Иисус, — с коварной улыбкой сказал Петро. — Подумаешь, Бог. Я, может, сам незакон­ный сын короля Александра.

— Дверь шире отворите! Душно!

— Гроза будет. Вишь, сверкает.