Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

— Полотна святи-или. Кла-а-ала в сундук, — морда у каменной бабы была красной, а не текло разве что из ушей. — От которого полотна сундук, а от сундука дом, занявшись, сгорел... Прокляли-и... Словно жакгва с ог­нём то прокля-атие! У-ы-ы-ы!

Муж начинал что-то понимать.

— Говорили, за её доброту к ним, да-да-да к ходо-со-ов-цам! А тут рановато за коровами пошла, да узрела дом сожжённый.

— Так зачем же ты, холера тебе в живот, за коровами рановато пошла?

— Хри-христа хотела вы-жить.

— Дура! Колода! — в гневе бросил он. — Для Бога... Шалберы какие-то, воры, а не Христос был. — И в гневе, понимая, что всё равно дом сгорел и сейчас никуда не ткнёшься, огрел жену нагайкой. — Чтоб ты пропала, у Бога... душу... святителя... — И обратился к племяннику: — Беги, зови соседей. Чёрта догоним, так хоть напьёмся, хоть морду, рыло это свиное ночь видеть не буду.

Племянник бросился в соседний двор. Потом издалека зареяло:

— Соседи! Со-се-еди!

Через какой-то час кавалькада всадников в сорок, во главе с разгневанным мужем, помчалась в ночь.

В корчме было темновато и дымно. Столы — вековые — уставлены яствами и напитками. Скамьи возле стенок, на одном уровне вытертых спинами до блеска.

Компания пришла поздно. Все боковушки, все ко­нюшни и пуни были уже заняты. Пришлось ночевать в обшей комнате, головою на краю стола. На последний Иудин золотой зажарили трёх баранов, попросили лука, чеснока и репы, чёрного хлеба, двух цыплят для Магда­лины, немного вина и три «аиста» водки и мёда. Осталь­ное корчмарь им тотчас же не отдал.

— И что паны будут есть где-то у какого-нибудь там новагродского Шабса? Это ведь, ей-богу, и не иудей. Это ведь чёрт знает что такое! Белоногий стервец, и носится со своим... как... Ну, я не буду ругаться. Но ведь у него не куры, а тихие по старости покойники. И разве у него го­релка? Боже мой! Ваш Люцифер мыл ноги — так и то вода крепче была. А завтра паны будут иметь почти то же, что и сегодня, и за те же деньги. А я вам ещё сена на пол...

Посмеялись, да и согласились. Куда спешить?

И вот сидели и ели. Якуб один доедал половину ба­рана. Остальные наелись уже, смотрели на людей.

Пылал огромный камин. Поворачивались в нём на вертеле, шипели в огне каплями жира куры. Корчмарь стоял за загородкой в окружении кружек, мерок, бочек; наливал, мерил, бросал на глиняные мисы. Придерживая платком, отрезал от висящего окорока. Любо было смотреть — кажется, вдесятером не управились бы за одного.

Людей было уже не так и много. Поздно было.

Ян, приоткрыв по-юродски рот, рассматривал на полках, тянувшихся по всем стенкам, для красоты постав­ленные оловянные и глиняные расписные мисы. Иуда писал что-то на краешке стола.

— Ты... эно... что это? — спросил Пилип.

— А евангелие о нас... Надо ведь кому-нибудь.

— Хорошо тебе, грамотный.

Всем было хорошо. В голове приятныи туман. Шум.

Сидит со шлюхой монах-доминиканец. Смеются отчего-то. А вон в углу пьёт компания шляхтичей. Один уж лежит головой в мисе... Самый среди них пожилой, с иссечённым лицом и безобразными седыми усами, бурчит:

— Нет, не то уж, что было. Чёрт его знает, куда катится свет! А бывало... Ой, бывало!.. Бывало, пища была лёгкая. Поел — через час снова есть хочется... А женщины какие были! Двадцать подряд целовал бы. А теперь? И на одну не смотрел бы... Вы все тут щенки... Бывало, вино, так это вино — все бы, как вот он, лежали бы... И вечная слава у людей тяну-у-лась, тянулась. А сегодня — то-оль-ко объявили вечную славу — бац, умер; бац, завтра никто ни хрена его не помнит.

Постепенно, однако, корчма пустела, и они остались одни. Даже корчмарь пошёл к себе. Кое-кто уже дремал, положив голову на стол, либо на полу, на сене. Не спал с Христом Петро. Было душно, и Юрась открыл окна. И вот тогда, отворив, ещё далеко услышал он в пред­утренней тишине, приглушённый расстоянием, топот многочисленных копыт.

— Кажется, настигли, — произнёс он. — Ну вот, имеешь, Петро.

Появились огни факелов.

— Хлопцы, погоня!!! — крикнул Христос.

Все заметались по корчме. Только один Иуда, кажется, никуда не спешил. Некоторые скакнули за дверь. Андрей начал лихорадочно протискиваться в подпечек.

...Илияш, выскочив, побежал по огороду, по капустным грядкам, путаясь в тыквовой ботве, которая, ка­жется, ловила его за ноги.

...Христос вздел руки:

— Петре-Петре, приближается уж ко мне чаша моя. Имеем через тебя взяти. — И внезапно выставил окно, смекнул: — Разве что страдание окном отсюда вынести?

Петро бросился за Братчиком, который уже тискался в окно:

— И я, Господи, по силе моей не отпущу тебя. Но где ты будешь, и я за тобою пойду. Куда ты, Боже, туда и я.

Они убежали через окно и рванули огородами. И тут за их спинами послышался звон стекла и крики — всадники ворвались в корчму.

За стойкою гостеприимно стоял Раввуни:

— Может, сиятельные паны выпили бы? Таких ка­плунов, такого мёда!

— Где мошенники, корчмарь?! — взревел муж.

— Какие мошенники?.. Э-э... Ну... тут, понимае­те, я, а в боковушке — жена, а в подпечке, понимаете, куры.

— К-куры?

— Я ведь не говорю, что львы.