Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

Между нею и Христом стояла и смотрела на неё небольшая, преимущественно женская, толпа. Были тут костёльные желтые «девотки» и красные молодицы с тупыми и злыми глазами, были вечные ««девушки» с улицы святой Цецилии, смотревшие жадно, с ощущением безопасности, было несколько пожилых мужиков в переломном возрасте и монахов с блудливыми зрачками. Было даже несколько непростых женщин в богатых платьях.

Её глаза с удивительной резкостью видели всё это.

А впереди стояла дородная женщина в девичьем шляговом венке. Расставила ноги, сложила на груди без­образной мощи руки. Грибастый рот усмехался.

«Гонория из Валевичей, — поняла она. — Всё. От­крыл ей старый хрыч воевода».

Она осматривала общую и Ратмину невесту и не­вольно иронически думала: «Бедный Ратмир. Ну, эта его научит».

— Колдунья! — бросила Гонория тихим голосом. — Опоила чёртовым зельем. Искусительница...

Магдалина двинулась вперёд, глядя ей в глаза. Та смутилась, и поэтому, кажется, наглость её ещё возросла.

— Ну, — потребовала Магдалина, — очисти дорогу.

Толпа ханжески молчала. Боялась смелых глаз.

— Распутница, — прятала глаза Гонория. — Самодайка. Колдунья. Тварь. Женихов чужих сводить?..

— Ты уж кто? — с усмешкой парировала «лилия». — Дорога ярмарочная.

Она отставила клетку, чтобы вдруг не растоптали.

— Приходят тут гнилые... Хамка... На дворян зама­хиваешься? Не по чину.

— Отойди.

Голос был таким властным, что наглая бабища от­ступила было, со свойственной всем таким подлой бояз­ливостью, но вокруг зашептали:

— Не пускай... Не пускай.

Магдалина поняла: пройти не удастся. Теперь надо было совершить большущую перебранку — может, услы­шат свои и освободят, пока не поколотили.

— Чародейка... Отравительница... Глаза выцара­паю, шлюха ты, — бросала Гонория.

— Молчи, общественный колодец... Заживо гниёшь, а на молодого рыцаря грязным глазом бросаешь... С тю­ремщиками тебе спать, с прокажёнными, с палачами! И он ещё с тобою пойдёт, святой парень? А шиш.

— С тобою разве, с шалавой? — спросила хозяйка Валевичей.

— А и со мною. Орёл такой гусыне грязнохвостой не пара.

— А ты кто, хлопка?

— Да уж не ты. К чьему дому в городе самая прямая дорога? — она выдумывала, но знала: с этой всё будет — правда. — Есть ли в Новагродке такая компания, которая бы тебя «нашими жерновами» не называла? Да у него, если он дурак будет, шея сломится от тех подар­ков, которые ты ему до брака накопила!

— Дрянь! Чернокнижница! Еретичка!

— От кого братья заживо засмердели да Божьего царства пошли искать?! Кто у собственной матери в двенадцать лет законное право жены отнял?

Удар неожиданно попал в цель. Гонория задохнулась.

— В колодце заброшенном у неё поищите, — це­дила Магдалина (она хорошо знала нравы женщин такого типа). — Видите, отцы святые непорочной ее огласили. За сколько? А может, натурой заплатила? Можно и так. Те козлы согласятся. Девичий венок бедному доброму Ратме. Да тебе бы позорный колпак, да подол обрезать, да — палками! А лучше крест запретить носить, да дерюгу нашить на плащ, лоскуток, да браслет на ногу.

— Да что?! — не нашлась шляхтянка. — Бейте её! За распутство безбожное! На Евангелии в церкви поклянусь!

Они вцепились друг в дружку. Магдалина первым делом сбила с головы Гонории венок. Обе барахтались. И тут какой-то клирик, с жёлтым, как череп, лицом и чёрными глазами, крикнул:

— Стой! Ну! Вы что, у колодца? А между тем она ведь церковь оскорбила! Оскорбила! Слово, которым костёл заступился за невинность этой девушки. Зачем? Околдовав воеводского сынка, жаждала на других свои проступки сбросить. Между тем это одна из самых страшных женщин Городни.

Магдалина могла ещё вытащить знак, ладанку, данную Лотром. Но при всех этого нельзя было делать. Смерть без суда. Почему она заранее не показала её до­миниканцам?

Она поняла, что это все. Теперь ничто не спасет. По­том, на трупе, найдут тот знак; клирика за изобличение и убийство особо доверенного лица, того, которое может повелевать от имени церкви всем, отдадут службе и уни­чтожат. Лучше ли ей будет от этого? Она сложила руки и отступила.

— Распутница! — взвыл народ.

— Бей её!

— Девки, в камни!!!

Камень ударил Магдалину выше виска.

...И тут, услышав шум, Раввуни толкнул Христа.

— Смотри!

— В чём дело?

— Магдалину, кажется, бьют, — пробасил Тумаш.

Побледневший Юрась бросился к толпе. А гурьба уже лезла вперёд, тискалась, выла. Лезли едва не по головам, чтобы добраться вперёд, визжали. Где-то глупым голосом стенала одержимая бесом. Юрась толкал баб, оттягивал за волосы кликуш — и почти напрасно.

Тумаш хорошо понимал, что такое озверевшая толпа, а особенно женская. Он вырвал откуда-то кол и орудовал им. Тут было не до его «рыцарства к дамам». Кол, по крайней мере, отрезвлял, заставлял хвататься за ушибленное и меньше думать о жертве, а больше о том, как исчезнуть.

Камни летели уже градом. Но у кликуш было кро­ваво в глазах от ярости, и они бросали свои снаряды как попало. Магдалина видела белые глаза, разверстые рты, красные лица.