Хроника людоеда

Ныне Господь убрал солнце и на время сделалась тьма. Мы были в дичайшем ужасе, носились в паническом страхе и визжали оглушительно. Знамение застало меня на рынке. Все бывшие на улицах впали в такой ужас, что носились сбивая друг друга с ног и вопили: «Господи, помилуй!» За неимением слов, кои стали бы выразителями испытуемого в то мгновение ужаса, я укажу лишь на то, что от страха лишился я чувств. Очнулся я когда Господь, вняв нашим крикам о милосердии, не уничтожил нас ранее 1000 года, но убрал перст Свой с солнца, и свет вновь озарил человечество. Очнулся я в большом кувшине, из коего выбравшись наружу, увидел все вокруг себя в разрухе. Умерших от страха, затоптанных, удавленных в давках было многое множество на всех узких улочках и, особенно на площадях и на рынке, где народа всегда много. Бредя домой, я дал обет пуститься в паломничество на покаяние к святым местам, как уже бывало.

Вечером сего дня толпа растерзала некоего кудесника и астронома, испанца, убеждавшего всех, что сие знамение – «небесный танец» и его нечего бояться. Темный человек. Ибо даже дети знают, что небеса не могут танцевать. Немыслимо, чтобы небеса, на коих восседает Святая Троица и воздвигнуто Царство Божье, пустились в пляс! Солнце без сомнения загородил перстом Господь, дабы не забывали мы мощь Создателя и великие Его возможности. За разъяснениями о затмении я обратился к господину моему кардиналу, коего нашел в совершенном спокойствии после случившегося, нисколько не напуганного им.

«Сын мой, ежегодно в мире случается, что подвижное становится неподвижным, а неподвижное движется, и причиной этому ничто иное, как доброта Всевышнего. С самого начала по божественному усмотрению доброго Создателя, среди стихий являются вещие чудеса и необычайные знаки, и для мудрейших из людей это божественное предзнаменование, кое внушает и надежду и ужас. Но ведь и Антихрист способен на те же знаки, ибо в отпущенное его власти время сделает он так, что с неба сойдут ужасный огонь, деревья внезапно начнут цвести и расти, море будет волноваться и внезапно успокаиваться, природа будет меняться на разные лады, воды потекут против течения и ветры будут бушевать. Как же можем определить мы и по случившемуся знамению, кем оно послано, ежели и Бог и Дьявол одинаково способны на это?»

Я пришел к кардиналу развеять сомнения, но ушел еще более сомневающимся.

Этой ночью я не имею сил уснуть, ибо память ворачивает взоры мои в годы Великого голода. Да, мне необходимо совершить паломничество, ибо грехи подточили поникший цветок души моей. В кромешной тьме у жизни на краю, по гибельной тропе иду я ныне. Иду вслепую.

Свершителем стольких грехов сделался я, что было бы разумнее не приподнимать завесы, каковою они сокрыты. Но все же решил я всего себя открыть без утайки взорам потомков, ибо даже содеянные мною злодеяния, должны быть известны. Иное же вспоминать вовсе тяжело для души, хотя и не почитаю я за грех поедание мяса человеческого. Но сделаю я усилия над собой и опишу события Великого голода из любви ко всякой истине и во имя Того, кто некогда открыл уста Захарии. Пусть же и мои уста Он откроет, и пусть снимет оковы с языка моего, дабы события тех страшных лет уверенно и надлежащим образом заняли свое место в истории.

Счастлив тот, кто, утратив память, не зрит более пред собой дни, недели, месяцы и годы Великого голода, когда без сил идешь и больше всего боишься, что кто-нибудь упадет пред тобой, ибо сам уже не имеешь сил ни перешагнуть через упавшего, ни обойти его. Голод гнал нас, уже лишенных сил, на улицы в отчаянных поисках съестного.

Никто уже не горевал о мертвых, не молился за их души, не заботился об их погребении. Мать могла выбросить умершего от голода ребенка в окно прямо на улицу, где его начинали таскать и рвать волки, обгладывать стаи крыс. Видя такое, все проходили мимо, не предавая этому значения. Все мы были во власти равнодушия, что в душах наших царила пустота, подобная пустоте в желудках, а в ушах стоял непрерывный звон, заглушить коий невозможно было ничем. И одна лишь мечта была у каждого – насытиться. И каждый был погружен в мысли о собственных нуждах до того, что пропажи отдельных членов семьи проходили без особых волнений со стороны оставшихся. Об охватившем всех нас равнодушии можно писать много. День за днем, месяц за месяцем, поедая траву, сено, кору и крыс, думаешь лишь о еде. Опустошение такое, что нет никаких иных воспоминаний и мыслей, как единственно о еде и чувстве сытости. Постепенно перестаешь помнить, что ты – венец творения и человек. Я не заметил сам, как стал взирать на истощенных детей с желанием съесть их. У кого не было уже сил подняться и идти искать еду, тот обуреваемый безумием мог выделывать вещи, кои за гранью мыслимого. Тут я говорю о страшных случаях поедания своей же плоти. И как поедали! Были такие безумцы, кои обгладывали собственные руки до костей, не ощущая уже никакой боли при этом, но лишь сладость насыщения. Обглодав руки, несчастные непременно умирали.