Хроника людоеда

Ныне же, сопоставляя все, могу я свидетельствовать о безумии, охватившем многих матерей, ибо почему-то своих детей чаще поедали именно матери. Почему именно матери в основном поедали своих детей, мне не ведомо. Но мужчины-людоеды в основном поедали людей сторонних, а женщины предпочитали далеко не ходить. Глухота к гласу материнских чувств до того была сильна, что не слышен глас сей даже спустя месяцы после окончания бедствия. Оправившись от голода и приобретя прежнюю жизнь, глухота неизменно сохранялась, что выражение сожаления по съеденным собственным детям только словесные и очень скупы. На самом деле такие матери уверенны, что даже Дева Мария съела бы Сына Иисуса Христа, не будь он Богом-Сыном, а она не Матерью Божьей, но окажись они в годы Великого голода.

Мне не приходилось вступать в спор с совестью, и страх Божий молчал, ибо от голодных мучений я сам перестал их слышать. Не могу ныне припомнить, через сколько месяцев голода и поедания всякой нелепицы, я убил ребенка ради насыщения. Но не забыть мне того мальчика, коего встретил я у церкви Святого Николая и коего предложил накормить. Я убедил его в том, что у меня дома есть корзина фруктов, но нет сил ее поднять и потому нуждаюсь в помощи того, у кого силы какие-то еще имеются. Мальчик поверил, и мы побрели ко мне.

Нет ничего преступного в поедании себе подобных, ибо для чего еще нужны себе подобные, как не для обогащения и насыщения себя? Не станем же мы наивно рассуждать о бесценности человеческой жизни, когда вокруг нас умирает многое множество люда, из коих большинство могло бы и не утруждать никого рождениям себя, но отыскать чем удавиться еще в утробе матери.

Хрисипп и Зенон, родители стоицизма, хотя и были вне Христа, ибо жили во времена темные, но все же справедливо почитали приемлемым поедание мяса человека, ежели к тому есть нужда или просто охота. Наши предки ели детей и стариков, кои были бесполезны. Поедали они и тех, кто не приносил существенной пользы, а единственно вред – преступал законы. Есть преступников вполне следует тем, кто их кормить в тюрьмах не намерен. Я же почитаю приемлемым для потомков узаконить людоедство. Что плохого, ежели в лавках будет продаваться мясо преступников? На что они и кому они потребны, кроме как в виде ароматного жаркого или отбивных?

Предки наши во время воин ели тех, кто не мог брать оружие и оттого был непотребен. Так делал Цезарь во времена осады Алезии. Кто ничего не производит, но лишь голодный заглядывает в кастрюли, самого следует помещать в эти кастрюли, дабы пользу от него имели достоянные.

Но надлежит нам вернуться к событиям, о коих я начал сообщать. Я привел того мальчика к себе. Я думал, что вгрызусь зубами в его мясо и начну жадно поглощать, но на свое удивление ел я медленно, не веря в происходящее и пытаясь убедиться, что мой желудок на самом деле насыщается. Я ел наслаждаясь каждым укусом, каждым жевком. Я не мог поверить, что это на самом деле я и что я – ем! Я удивлялся и посыпал себя в душе самой крепкой руганью, что ранее не убил человека ради своего насыщения. Насытившись приготовленным на жаровне мясом мальчика, я лежал и словно прислушивался к себе, не веря, но вновь и вновь убеждаясь, что голодом я более не мучаюсь. Но ел я осторожно, зная, что бывает с теми, кто наедается сразу: кровавый понос и мучительная смерть. Я видел такое множество раз.

Потом я пригласил к себе девочку. Все мы толпой набирали воду из городских прорубей. Наметив жертву помоложе и пожирнее, я предложил пойти ко мне и накормить. Я уже окреп после съеденного мальчика и внушал сытость. Девочка проявила доверие, кое было сломлено шепотом одной истощенной проходимки: «Девочка, не ходи – тебя съедят». И она не пошла.

Но я не позволил досаде угнездится в душе моей и сим сломить намерения мои. Смутиться жертве можно было вполне, ибо выглядел я как людоед: румянец украшал мое лицо, движения были резки и уверенны, глаза мои без устали искали новую жертву, и во всем походил на хищника, выходящего на охоту. Я проследил за другой девочкой и убил ее в безлюдном месте ударом своего кинжала. Далее надлежало наполнить суму ее мясом, кое было мной аккуратно и любовно с ее тела срезано.

Всюду царило полное равнодушие. Можно было войти в любой дом и увидеть: труп истощенного человека лежит на полу, рядом близкие и у всех на лицах полное оцепенение. Все лица были одинаково суровыми, никто не улыбался. За все время голода я тоже ни разу не улыбался и не видел улыбок других.