Хроника объявленной смерти, объявленной заранее

Много позже, в смутный период жизни, когда я пытался разобраться в самом себе и бродил по селениям Гуахиры, продавая энциклопедии и медицинские книги, я случайно забрел в это гиблое индейское захолустье. У окна дома прямо возле моря, вышивая на машинке в час самой сильной жары, сидела женщина в облегченном трауре, в проволочных очках, с желтовато-седыми прядями в волосах, а над головой у нее висела клетка, в которой, не умолкая, пела канарейка. Увидев ее такой — в идиллической рамке окна, — я не хотел верить, что это и есть та женщина, которую я себе представлял, потому что отказывался признать, что жизнь, в конечном счете, могла настолько уподобиться скверной литературе. И всё же это была она, Анхела Викарио, двадцать три года спустя после драмы.

Она общалась со мной как и прежде — как с дальним родственником — и отвечала на мои расспросы очень толково и с юмором. Она была до того зрелой и рассудительной, что я едва узнавал в ней прежнюю Анхелу Викарио. Что поразило меня больше всего — так это то, как ей удалось, в конце концов, осмыслить собственную жизнь. Через несколько минут она мне казалась уже не такой постаревшей, как с первого взгляда, напротив, — почти такой же молодой, как в моих воспоминаниях, но при этом в ней не было ничего общего с той, которую заставили выйти замуж без любви в двадцать лет. Ее мать, плохо осознавшая свою старость, приняла меня за кошмарное видение. Она отказалась говорить о прошлом, и я вынужден был довольствоваться в этой хронике лишь несколькими фразами, выхваченными из ее бесед с моей матерью, да скудными обрывками своих воспоминаний. Она сделала больше, чем могла, чтобы превратить Анхелу Викарио в живой труп, однако дочь свела на нет ее усилия, поскольку никогда не делала никакой тайны из своего несчастья. Наоборот, каждому, кто желал ее слушать, она рассказывала о нем во всех подробностях, кроме одной, которую так никогда и не прояснила, — кто, как и когда стал истинным виновником ее беды, ибо никто не верил, что им и вправду был Сантьяго Насар. Они принадлежали к двум разным мирам. Никто и никогда не видел их вместе, и уж тем более — наедине. Сантьяго Насар был слишком горд, чтобы удостоить ее своим вниманием. “Дурковатая твоя кузина”, - говорил он мне, когда случалось ее упомянуть. Да и вообще, как говорили у нас тогда, он был ястреб-цыплятник. Кружил в одиночку, в точности, как его отец, и, случись какой-нибудь девице беспечно расцвести в окрестностях, он срывал этот бутон, но в самом городке никогда не слыхали о его связях, не считая формальной — с Флорой Мигель, и исступленной, четырнадцать месяцев сводившей его с ума, — с Марией Алехандриной Сервантес. Самым распространенным, — возможно, в силу его наибольшей порочности — было мнение, что Анхела Викарио выгораживала того, кого любила на самом деле, и выбрала имя Сантьяго Насара, поскольку и подумать не могла, что ее братья осмелятся поднять на него руку. Я сам попытался вытянуть из нее правду, когда явился к ней во второй раз со всеми своими стройными аргументами, но она едва подняла взгляд от вышивки, чтобы отразить их.

— Не мучайся понапрасну, кузен, — сказала она. — Это был он.

Обо всём остальном она рассказала без утайки, даже о катастрофе брачной ночи. Она рассказала, что подружки посоветовали ей напоить мужа в постели до бесчувствия, прикинуться более стыдливой, чем она была на самом деле, заставить его погасить свет, а самой быстро подмыться квасцовым раствором и, симулируя потерю девственности, измазать простыню хромистой ртутью, чтобы наутро предъявить ее для всеобщего обозрения во дворе, как подобает новобрачной. Лишь двух вещей не учли советчицы: невероятной устойчивости Байардо Сан Романа к алкоголю и глубокой порядочности, которую Анхела Викарио прятала за отупением, внушаемым ей матерью. “Ничего я не сделала из того, что они хотели, — сказала она мне. — Чем больше думала, тем больше понимала: свинство всё это, ни с кем так поступать нельзя, а уж с беднягой, которому выпало несчастье на мне жениться, тем более”. И потому она без каких-либо уверток позволила раздеть себя в спальне при полном свете, уже свободная от всех приобретенных страхов, отравлявших ее жизнь. “Было очень легко, — сказала она мне, — потому что я решила умереть”.