Хроника одного полка. 1916 год. В окопах

Взгляд у корнета был тяжёлый и то и дело соскальзывал в воронку, но Иннокентий показывал туда, куда было нужно, потому что надо было определить, где ждать немецких солдат с той стороны.

– Гляди, ваше благородие…

– Александром меня зовут… – глухо отозвался корнет.

– Так привычней, ваше благородие… Ты гляди, где снаряд упал, тама по первости, видать, стояли столбы с проволоками, ряда́ три, и разбросало их, а проволоку запутало, што твой налим жилку…

– Ты рыбак, что ли? – Корнет повернул к Иннокентию голову.

– Ща не об том, ваше благородие, хорошо, што уразумел… сам, што ли, рыбак? – И он повернулся к корнету.

– «Ща не об том», вахмистр, – ответил корнет.

Иннокентий аж хохотнул на такое нахальство корнета. Этот корнет, Александр Собакин, нравился Четвертакову с самого начала, московский студент, а руки грубые и сильные, взгляд дерзкий, но манеры уважительные к тем, кто старше по возрасту и больше знает. Сказывали, что семья его рабочая из какого-то московского железнодорожного депо, а сам Александр до всего дошёл своим умом. Судя по всему, так оно и было. Поручик Гвоздецкий прозвал его «щен», роста Собакин был невеликого, но ступни и кисти имел непропорционально большие.

– Верно баишь, ваше благородие, так я об чём гуторю, нам надоть понять эту проволоку, где и как она намотана, штобы, когда наши ночью приползут, чтобы не повисли на ей.

Корнет долго молча смотрел на хаос проволоки, которая напуталась на столбах и на которой висели вырванные разрывами из земли щербины прежних столбов.

– А как ты думаешь, вахмистр, приползёт немец ночью ремонтировать свои загородки?

– Непременно должон! – Четвертаков в этом не сомневался: во-первых, немец сбрасывал чужие трупы в воронки и забирал своих, а во-вторых… и он согласно кивнул.

– А почему?

– А потому, ежели мы ночью эту проволоку чик-чик, она и распадётся на́ стороны, и проход будет будьте-нате, поэтому ему надо на то, что осталось, ещё наплести-намотать, штобы плотно было, как заросли малины… как паутина…

– Что остаётся?

– Ждать, ваше благородие, боле ничего, тока подползти поближе, потому оставайся здесь, а я других погляжу…

– Ну, давай, ползи, я только думаю, что Боженька на облаке летит и не успевает разглядеть, чего он тут по образу и подобию своему натворил… На самом деле, это не Боженька натворил, а Сатана в образе человека…

– Так думаешь, ваше благородие?

– Так думаю!

– Значит, герма́н и австрияк – Сатана, так?

– Такой же, как и мы!

– Эка ты, ваше благородие, загнул, рази мы не за правду бьёмся?

Корнет помолчал, потом сказал:

– Думаю, нам придётся обойти эту братскую могилу… иди, а я останусь…

– Тока не высовывайся, всё дело спортишь…

– Нет, не буду…

Иннокентий повернул и пополз в обратную сторону.

«Чё такое набуровил корнет, герма́н не Сатана, а мы Сатана… дать бы ему в глаз… шоб не врал, а Боженька, видать, не на солнце сидит, горячо больно, а на облаках лётает, туда-сюда, потому в подробностях, чё на земле деется, не шибко разглядывает…»

Четвертаков по своим следам дополз до того места, откуда три группы разошлись по направлениям: за охотниками № 2-го эскадрона должен был идти сам фон Мекк, 3-го Рейнгардт, а от 6-го приполз Собакин собственной персоной и набрехал всякой ерунды. Ну, на то он и Собакин!

Группа фон Мекка нашла проход, очень удобный для прорыва, но слишком близко к передовой германцев, можно попасть под собственные снаряды, когда начнут обрабатывать передний край противника.

Рейнгардт вышел на сплошную проволоку и упёрся в неё, отчаянно матерясь свистящим шепотом. Четвертаков, пока осматривал места, через которые ползал, нашёл подходящее и повёл Рейнгардта за собой. Место было недалеко от той воронки, рядом с которой засел корнет, и рядом с ним собирались охотники № 6-го эскадрона.

Солнце заходило, было самое опасное время для русских, с западной стороны всё было видно очень чётко. Все залегли и затихли.

Четвертаков снова смотрел на небо.

– Чё-та я, корнет, не поня́л тебя, кто из нас Сатана…

– Никто из нас не Сатана!

– А как же тогда? Кто войну затеял? Кто стока людишек навалял, детей осиротил, баб без мужиков оставил?..

– Сложный этот вопрос, вахмистр, боюсь, не поймёшь… ты сколько на войне?

«Сопляк!» – подумал про корнета Четвертаков, но ответил:

– С первого дня!

– Вот видишь, с первого дня, а за что воюешь?

– Как за что? Все воюют, и я воюю…

– А все за что воюют?

– Все – они и есть все! За царя все воюют!

– В том-то и дело, что за царя, а твои какие интересы, чего тебе не хватало?

Четвертаков не ответил, корнет что-то продолжал сипеть, а Иннокентий вспомнил такой же разговор в вагоне, когда подъезжал к Иркутску и в его купе оказался долговязый Петрович, а потом он с этим Петровичем встретился в рижском госпитале, и вдруг его как обожгло, потому что он вспомнил, как под Ригой на станции его били жандармы и допрашивал злой ротмистр только за то, что у него была какая-то газета, даже не газета, а бог весть что, что сунул ему Петрович на раскурку.

– А офицера́ за што воюют, вот ты, к примеру?..