Хроника одного полка. 1916 год. В окопах

Иннокентий смотрел на своих соседей по палате, но вместо болящих и выздоравливающих видел перед собою ледяные торосы на Ангаре, выломанные стремниной, торчащие «аки человецы», вертикально поставленные силой батюшки Байкала, споткнувшиеся о Шаман-камень, сгрудившиеся и расходящиеся вниз по течению всё шире и шире: но всё же на самом деле это были люди в белых одеждах, в исподнем, в больничном бязевом белье. И то, что головы его раненых товарищей были не белые, как у торосов, а бритые наголо, а потому серые, не смущало Иннокентия – чем ближе по Ангаре к Иркутску-городу, тем больше на головах торосов лежало печной гари.

Иннокентий встал, заправил койку, хотя знал, что, как только он покинет место, сразу же явятся архангелы, они скинут бельё, завернут матрац, а может, и не завернут, потому что его койка тут же будет перестелена свежим бельём и на его место ляжет новый раненый товарищ. А хотя и нет! С февраля таких стало меньше, с фронта приходили новости о том, что почти не воюют, а так, редко, постреливают, конечно, но больше сидят по траншеям, поэтому простуженных, охрипших, осипших и с гнойными ногами стало больше, чем раненых. И грустных, да таких, что смотришь на них, и впору завыть. Особенно которые возрастом постарше и с неподвижным взглядом в стену перед собой. Не дозовешься, слова не допросишься.

Ещё появились шептуны. Те чаще были с вострыми глазами, кутались в коричневые госпитальные халаты без размера, ходили между койками, присаживались друг к дружке и шептались. И оглядывались, каждую минуту. Как-то раз Иннокентий даже ахнул, ему показалось, что одного шептуна он узнал, признал в нём этого, как его, ну!.. с которым полгода назад ехал в одном вагоне до Иркутска, дай Бог памяти! Петрович! Нескладный, длинный! И самоуверенный, как тайме́нь на стремни́не. Хозяин! При нём, правда, не было той черной казачьей папахи, которую он мял в руках! Но это понятно, в госпитале в папахе не походишь, да и откудова она у него взялась, у иркутского рабочего из паровозного депо.

Петрович оглядывался многажды на Иннокентия и задерживался, будто чего-то хотел спросить, однако не спросил. А Кешка его то ли признал, то ли не признал, да только сегодня Кешке на выписку, а деповский из Иркутска, если это он, то и пусть его!

Иннокентий оглянулся на койку, запахнул халат, подвязался, как путник в дорогу, и пошёл в проход. Надо было миновать почти всю палату, явиться к лечащему врачу, получить от него бумагу и дальше на первый этаж, там сидит помощник коменданта и по комнатам интенданты, ответственные за амуницию и обмундирование, но сначала к врачу.

Иннокентий шёл и думал, попадётся ли ему по дороге ангел Елена Павловна. Вот бы попалась, думал Иннокентий, это ж будет как благословиться на дорожку, как вздохнуть в тайге, когда черёмуха цветёт, как испить байкальской водицы или ангарской…

– Земляк! – вдруг услышал он и повернулся. Перед ним стоял Петрович, теперь не было сомнений, тот самый, из вагона, деповский. – Ай не признал? – Петрович стоял в незастёгнутом халате, уткнув руки в карманах в бока и перегораживая собою всю ширину прохода между больничными койками. – Эт как же так? Я зыркал на тебя, зыркал, а ты всё харю-то на сторону воротишь…

Иннокентий уставился, он не знал, что ответить, и тут ему почудилось, что он стоит не в огромной светлой палате госпиталя рижского боевого участка, а опять в тесном купе прокуренного вагона и только что на Черемховских копях вышли давешние соседи: «сам» и его жёнка в плюшевой кацавейке, с семечковой шелухой по подолу. И что-то такое тоскливое поднялось в душе, пережитое и забытое, от чего захотелось отмахнуться, но вдруг у Кешки сыграло, и он заулыбался.

– А-а-а! А я-то мараку́ю, ты ли это, Петрович? Тут, вишь как, людей-то, и не признать, все стриженные наголо́, што твоя задница, да вона в халатах все как один! – сказал он и вспомнил о неисполненном тогда в купе желании дать Петровичу в морду. Он явственно почувствовал, что зачесались кулаки, и придвинулся к земляку вплотную. – Тебя, никак, тоже забрили?

Петрович не ждал напора, он-то заходил со спины, и отшагнул, и замешкался. Он стал переминаться с ноги на ногу и молчал, а Кешка на него, длинного, смотрел снизу вверх и ухмылялся.

– Ты ж не должон был в армию иттить, тебе уж скока годков-то?

– Двадцать восемь! – выдавил Петрович.

Кешка удивился, на вид Петровичу было не меньше сорока.

– И куда тебя угораздило? – Иннокентий вдруг вспомнил, что в полку он старший унтер-офицер, а этот, который сейчас стоит перед ним, по военным понятиям никто. – Отвечай, – Иннокентий набрался суровости, – когда тебя спрашивают!

– Да вроде никуда. – Петрович поджал губы и растопырил руки.

– Это в каком таком смысле? – не понял Иннокентий.

Полы халата на земляке сошлись, из рукавов торчали сухие кисти с длинными костлявыми пальцами, и Петрович стал похож на летучую мышь из подвалов немецких фольварков.