Хроника одного полка. 1916 год. В окопах

Фотограф вошёл в спальню, на подушке в чепчике с кружавчиками сонно забормотала его жена, привыкшая к ночной работе мужа. Она не проснулась, но повернулась на правый бок, к окну. Не зажигая ночника, фотограф взял с прикроватной тумбочки стопку «Огоньков» и на цыпочках вышел, и в голове тут же продолжилось:

Там тени идут, и виденья плывут…
Что было на небе – теперь на земле…

«Ба! А сейчас, верно, уже Вербная суббота! Вот ведь как я заработался, только всё в руку! Сам Государь! А я фотографировал! Это же какая слава будет моему салону! На весь мир! – Фотограф спускался в лабораторию и старался не скрипеть ступеньками. – На весь мир!»

Весеннее утро. Задумчивый сон.
Влюблённые гости заморских племён…
И может быть, поздних, весёлых времен
Прозрачная тучка. Жемчужный узор.
Там было свиданье. Там был разговор…

Скрипнула ступенька.

«Ц! – Но он махнул рукой. – Да бог с ним! Как, главное, вовремя! Уже ведь Вербная суббота! День ангела!»

Сегодня были именины супруги. Все интересовались войной, ни мимо кого она не прошла, они вместе перед сном листали «Огонек» и любовались портретами любимых генералов.

И к утру лишь бледной рукой отперлась,
И розовой зорькой душа занялась.

И фотограф, забыв вспомнить про авторство Блока, вспомнил с фотографии: «Это же Клембовский, начальник штаба Юго-Западного фронта, между Ивановым-то и Брусиловым, Владислав Наполеонович Клембовский! И ведь отчество-то какое! И кого-то они мне все напоминают?» Фотограф спустился в лабораторию, включил красный фонарь, взял другую прищепку, зацепил ещё уголок и закрепил фотографию в горизонтальном положении.

«А сидят как!» – вдруг осенило его, хотя в том, что генералы сидели, сидят за столом, вокруг стола, не было ничего необычного, точно так же семья садится за обеденный стол, празднующие Рождество или какого-нибудь юбиляра за праздничный стол. Немного выбивались из композиции два офицера, стоявшие по сторонам от карты рядом с высокими напольными зеркалами и этот, первый, самый ближний, усевшийся своим дурацким виском. Несколько странно смотрелась нижняя часть тела Императора от пояса в сапогах и с шашкой на огромном ростовом портрете, висевшем прямо позади самого императора во плоти и крови, будто обрезанный рамкой фотоснимка Император на портрете надзирал над этими – живыми, которые сидели за столом. «Над-зи-рал!» – сыграло в уме слово, словно мячик попрыгал… «До-зи-рал!» Мячик попрыгал и затих. «Нет такого слова – «дозирал», – возразил себе фотограф, мячик затих и ждал, что его толкнут, и он покатится, и его толкнули: «До-зи-рал! Дозор! Дозо-ор!» – промычал фотограф, догадываясь, что его только что что-то посетило, но он ещё не понял что.

«Дозо-ор!!!» – вдруг внутренне зарычал он. Фотография получилась контрастная, четкая, ясная и очень светлая: «Дозор! Только дневной!» На секунду в фотографе всё замолчало и светило, как зажженное факелом: «Дозор! Дневной дозор!.. А?.. – У фотографа расширились до безумия зрачки. – А… я?.. Рэмбрант?» – засияло освещенное факелом, и фотограф без сил опустился на табурет.

* * *

Утром 2 апреля адъютант привёз пластины, завёрнутые в фирменную бумагу с названием салона, и отдал генерал-майору свиты его величества Владимиру Николаевичу Воейкову.

– Отпечатки сделал? – спросил он адъютанта.

Тот ответил с улыбкой:

– Конечно!

– Забрали?

– Так точно, вот! – Адъютант протянул конверт.

– Плакался?

– Плакался, ваше высокопревосходительство, ещё как! – грустно ответил адъютант.

– Ничего, переживёт! Рассчитались?

– Как вы велели…

– Отправьте в Петроград на Бассейнную в ателье Оцупа, пусть напечатают и передадут в канцелярию министра двора, пускай Фредериксу будет сюрприз…

* * *

«Какие-то они странные, не могут между собою договориться, кому наступать, кому не наступать… косоглазенький один за них хлопочет…»

Владимир Николаевич Воейков передал разговор, произошедший после совещания между генералами и Брусиловым, разговор верный, но странный!

«Как же Брусилову не наступать, когда перед ним австрийцы, тем более он сам этого желает. Перед ним австрийцы, а не немцы, это их боится и Эверт и Куропаткин, – так то – немцы, хотя нас против немцев вдвое больше. Как только немцы стали подпирать австрияков, так и те стали стойкими, но всё же не перестали быть австрийцами. И что это за выражение такое: «Вы всё потеряете…», а что он потеряет, кроме того, что я ему дал, даром, что ли, слёзы лил и к руке прикладывался? А может, и не лил, может, мне показалось? Да нет же, не показалось, и Аликс сказала, что лил, хотя Аликс не могла это видеть, её рядом не было, но говорит же, что лил, а раз говорит, значит, лил!»