Хроника времен Карла IX

Графиня покачала головой, не открывая глаз. Губы ее шевелились, но не произносили ни слова. Потом, словно истощенная этим усилием, она снова уронила голову на плечо Мержи. В эту минуту часы пробили половину двенадцатого. Диана вздрогнула и судорожно поднялась на постели.

— Дорогая моя, правда же, вы меня пугаете!

— Ничего… ничего еще, — произнесла она глухим голосом. — Ужасен бой этих часов, и с каждым ударом кажется, что раскаленное железо входит в голову.

Мержи не нашел лучшего лекарства и лучшего ответа, как поцеловать эту голову. Вдруг она вытянула руки, положила их на плечи любовнику и, попрежнему полулежа, устремила на него сверкающие глаза, которые, казалось, хотели видеть его насквозь.

— Бернар, — сказала она, — когда ты обратишься в католичество?

— Милый ангел, не будем говорить об этом сегодня: тебе станет хуже.

— Я больна от твоего упорства, но ты к этому безразличен! А между тем, время не ждет, и — даже будь я на смертном одре — я до последнего вздоха не переставала бы тебя убеждать.

Мержи хотел закрыть ей рот поцелуем. Это вообще прекрасный довод, могущий всегда служить ответом на все вопросы, которые любовнику предлагает любовница. Но Диана, которая обычно легко поддавалась, на этот раз почти с силой и негодованием оттолкнула его.

— Послушайте, господни Мержи. Все эти дни я проливаю кровавые слезы при мысли о ваших заблуждениях. Вы можете судить, насколько я вас люблю, судите же и о том, как велики мои страдания, когда я думаю, что человек, самый дорогой для меня в жизни, в любое мгновение может погибнуть и телом и душою.

— Диана, вы знаете, что мы условились больше не говорить об этом.

— Нужно говорить об этом, несчастный! Кто сказал тебе, что ты проживешь больше часа в этом мире, если не покаешься?

Необычайный тон ее голоса и загадочность слов невольно возобновили в памяти Мержи предупреждения произнесенные Бевилем. Это невольно его взволновало. Но опять он сдержался и стал объяснять приступ проповеднической лихорадки исключительной религиозностью своей любовницы.

— Что вы хотите сказать, дорогая моя? Потолок упадет сейчас на голову нарочно, чтобы убить гугенота, как прошлой ночью на нас обоих свалился полог алькова? Но, к счастью, мы отделались горсточкой пыли.

— Ваше упорство приводит меня в отчаяние. Послушайте, мне приснилось, что ваши враги собираются вас убить. Я видела, что, весь в крови, раздираемый их руками, вы испустили вздох раньше, чем я успела привести своего духовника.

— Мои враги? По-моему, у меня нет врагов.

— Безумный! Разве вам не враги все, кто ненавидит вашу ересь? Разве это не вся Франция? Все французы должны быть вашими врагами, пока вы остаетесь врагом господа бога и врагом церкви.

— Оставим это, моя царица! Что касается ваших сновидений, обратитесь за их истолкованием к старой Камилле; я ничего не понимаю в этом деле, поговорим о чем-нибудь другом. Думается мне, что вы были сегодня при дворе и там подхватили вашу мигрень, причиняющую страдание вам, а меня выводящую из терпения.

— Да, я была там, Бернар, я видела королеву и вышла от нее… с твердым намерением сделать последнюю попытку заставить вас переменить… это надо сделать, это непременно надо сделать!

— Мне кажется, — прервал ее Бернар, — что раз, моя дорогая, ваша болезнь позволяет вам проповедывать с таким пылом, то, с позволения вашего, мы могли бы провести время в тысячу раз приятнее.

Она встретила эту шутку пренебрежительным и разгневанным взглядом.

— Отверженный, — воскликнула она вполголоса, будто сама с собою, — почему так нужно, чтобы я была слаба с ним? — Затем продолжала уже более громко. — Ясно вижу, что вы меня не любите и цените меня не больше, чем хорошую лошадь: только бы я служила для вашего наслаждения, а мои страдания, раздирающие меня, вам безразличны. Ведь только ради вас, ради вас одного я примирилась с муками совести, по сравнению с которыми все пытки, изобретенные человеческой жестокостью, — ничто. Одно слово, вылетевшее из ваших уст, может вернуть мир моей душе, но вы никогда не скажете этого слова. Вы не захотите пожертвовать ради меня всего лишь одним из ваших предрассудков.

— Диана, дорогая, каким преследованиям я подвергаюсь? Имейте справедливость, не будьте слепы в вашем религиозном рвении, ответьте, найдется ли другой раб, более покорный, чем я, во всех мыслях, во всех поступках? Но нужно ли вам повторять, что я могу скорее умереть за вас, чем уверовать в некоторые вещи!

Она пожимала плечами, слушая его и глядя на него с выражением, доходившим до ненависти.

— Ведь я не мог бы, даже ради вас, сделать так, чтобы мои каштановые волосы стали белокурыми. При всем желании я для вашего удовольствия не могу изменить своего телосложения. Мои верования — это часть меня самого, и вырвать их можно только с жизнью. Мне можно двадцать лет читать проповеди, и все-таки меня не принудят верить в то, что кусочек пресного хлеба…