Хроники Арехина

— Пожалуй, воздержусь. Разумеется, это будет только в том случае, если это есть.

— Простите, не понял.

— Если чугунный дирижабль вообще существует. Вы верите, что тысячепудовая чушка может летать?

— Думаю, это не вопрос веры, Петр Леонидович. Приедем, посмотрим, там и решим, — ответил Арехин.

— И то верно, — согласился Капелица.

Ложечки в стаканах позвякивали, отмечая стыки рельс. Чем дальше на восток, тем звук становился громче, чай холоднее, заварка прозрачнее. Ничего страшного.

Они смотрели в окно — мутное, грязное, не мытое, поди, с февраля семнадцатого. Арехин взял салфетку, бумажную, из личных запасов, и попробовал исправить ситуацию. Даже водкой смочил.

— Не переводите продукт, Александр Александрович. Не поможет. Снаружи-то не вымоете.

— Можно выйти и вымыть. Через час станция, постоим.

— Выйти-то можно, и окно вымыть не трагедия, но в этом случае наше окно будет разительно отличаться от всех остальных. Что чревато.

Арехин только вздохнул. Он и сам понимал тщетность усилий, и уж конечно не собирался мыть окно вагона снаружи. Он вздохнул второй раз, третий. Достаточно. Пары спирта проникли в легкие, а оттуда кровь перекачает их туда, куда нужно. В мозг, куда же еще.

Он сел, полуприкрыл глаза. Петр Леонидович был спутником приятным, умел говорить, умел и молчать. Вот и сейчас он, точно угадав настроение Арехина, подсел к окну, раскрыл журнал и стал читать. Ага, «Журнал экспериментальной физики». Хоть и проиграли войну немцы, а физику не бросают, журналы издают, книги пишут, экспериментируют. Возможно, что и окна моют, как изнутри вагонов, так и снаружи. Арехин был уверен, что моют. Раз уж в войну мыли, отчего бы не помыть и в мирное время?

За тонкой перегородкой купе слышались невнятные голоса. Вагон был непростым, как и сам состав. Формально эшелон послали с инспекцией восточного фронта, фактически же каждый выполнял свою, особенную задачу. Иногда связанную с инспекторскими функциями, иногда нет. Кто скажет? Никто, поскольку даже у самой явной задачи вполне могло быть потайное дно. А у задачи секретной так непременно.

Они, Арехин и Капелица, имели задачу если не тайную вполне, то наполовину наверное. Распространяться о задаче не то, что не рекомендовалось, этот случай был вне рекомендаций. Самим не хотелось. Из робости и застенчивости: возьмут, да и засмеют.

И очень может быть.

Поэтому вели себя они скромно, но с достоинством: выполняем особое поручение. Чье? Вам в самом деле хочется знать? Этого мало, товарищ. Впрочем, вот мандат реввоенсовета за подписью Льва Давидовича Троцкого. Вы грамотны? Превосходно. Тогда распишитесь — с указанием должности и партийного стажа. Обязательство хранить военную тайну. Если кто-либо о нас узнает, значит, проболтались вы. Кроме вас некому, другие понимают, когда любопытство уместно, а когда нет. Что? Да расстреляют вас, только и всего — если проболтаетесь. Или выгонят из партии. С комприветом, товарищ. И тебя видели.

Подобные разговоры Арехин вел только в уме ради времяпрепровождения: у пассажиров штабного вагона требовать объяснений никто не осмеливался. А хоть бы и осмелился, как потребуешь? Во время стоянки вагон охраняли стрелки, мимо которых мышь не проскочит, не то что двуногое любого пола, возраста и сословия. Издалека, правда, постреливали. Не на стоянке, на ходу поезда. Кто стрелял, зачем, оставалось неизвестным. Скорее всего, от восторга безнаказанности — вон в полуверсте едет поезд, дай-ка я из кустов шмальну наудачу, чай, некупленные патроны-то. Пуля, известно, дура, потому главное было не привлекать стрелков чем-нибудь приметливым, из ряда вон выходящим. Например, чистым окном. Заблестит, засверкает на солнце, пули и полетят. Конечно, за полверсты могут и не попасть, тем более в движущуюся цель, а все-таки ну их. И, главное, окна снаружи были прикрыты деревянными щитами — на случай разбития. И потому смотреть на мир можно было только в узкие щели, в вагоне царил полумрак, а сама идея протереть окно снаружи рассматривалась как чистая абстракция.

В дверь деликатно постучали:

— Впереди станция Кантыканальская, будем делать остановку, — доложил штабной ординарец и, не дождавшись ответа, дверь прикрыл. Настоящий чин, должность и функция у паренька хитрованского вида могли быть и другими, но ординарец звучало привычнее. Правда, революционный порыв не желал обретать замшелый формы, принятые в императорской армии. «Мы прежние порядки пнем ногой, долой погоны вместе с головой!»

— Кантыканальская… — оторвавшись от журнала, проговорил Капелица. — Звучит, словно поэма. Или ругательство.

Состав тормозил плавно, видно, машинист достался опытный. Иначе, впрочем, и быть не могло, выбрали лучшего — как и паровоз, и вагоны.

Пожалуй, тот же пейзаж видел и Чехов, когда тридцать без малого лет пробирался на восток, на каторжный остров Сахалин.

Ну, им-то поближе — пока.

Остановился состав нечувствительно, карандаш, что Капелица положил на журнал, не шелохнулся.