Хроники «Бычьего глаза» Том I. Часть 2

Людовик XIV, по-видимому, не слишком был опечален смертью своего первого министра; это понятно: мы знаем, что наши короли достигают совершеннолетия в пятнадцать лет. Молодому государю естественно хотелось поскорее царствовать без помехи. Мы должны радоваться, что наконец король сам стал у кормила правления, если, как выразился Мазарини, в этом государе есть из чего сделать четырех монархов и одного честного человека. Однако, не в укор памяти покойного кардинала, можно немного встревожиться при виде судеб Франции, вверенных юноше, который выказывал свои способности лишь в танцах, владении оружием и верховой езде. Мало утешения, если припомнить что ловкий кардинал, имевший, конечно, свои причины, держал Людовика XIV ребенка от всего, что могло способствовать его образованию; что этот первый министр поощрял его вкусы к удовольствиям и его неохоту к полезным занятиям; что никогда полезная книга не находилась у короля под рукой, что наконец, письма его – единственные письменные памятники, оставшиеся от него, изобиловали орфографическими ошибками и представляли чрезвычайно дурной женский почерк[10]. Несмотря на все это, Людовик ХIV может быть великим государем, если не изменит своему здравому суждению и живому и проницательному уму, дарованному природой.

Лионн, Теллье, Фуке, которые знают, что я люблю знать обо всем, – обещали мне сообщить подробности о первых советах, на которых его величество будет летать на собственных крыльях. Это наполнит несколько листов в моей тетради: я хочу, чтобы в ней было все. В старости я буду забавляться этой смесью политических обзоров и любовных приключений, воинственных подвигов и литературных новостей, очерков, набросанных утром при дворе, а вечером где-нибудь в маленьком домике. Ни что, мне кажется, не может лучше рисовать с тысячи сторон как эта амальгама вещей серьезных и смешных, геройских подвигов и слабостей, громких слов и ничтожных действий; ничто не будет более французским как этот резкий переход от проповеди к эпиграмме, от парламентского декрета к мадригалу, от панихиды к песне.

Я вчера представлялась вдовствующей королеве, которая со времени смерти Мазарини переселилась в Пале-Ройяль. Я всегда была высокого мнения о могуществе Ришльё при виде этого здания, которое этот министр воздвиг как бы на удивленье потомства[11].

Анна Австрийская проводит большую часть дня в своей молельни: очень мрачной комнате, единственное окно которой расписано изображением Магдалины у подножия креста. Графиня Моттвиль ввела туда госпож Люин, Навайль и меня. Королева, стоя на коленях перед распятием, навешенным на черном бархатном щите, казалось не заметила нашего прихода и продолжала молиться, пока не окончила счета зерен на своих деревянных четках. Ее величество, туалет которой мы имели время рассмотреть, была одета в тонкое саржевое платье темного цвета и без всяких украшений, сделанное под шею. Прическа чрезвычайно простая. Нигде ни малейшей драгоценности. Наконец королева поднялась; она приветствовала нас ласковой, но грустной улыбкой, которая едва скользнула у нее по губам.

– Слышали вы, медам, последнюю проповедь отца Сенно? спросила она, обращаясь преимущественно ко мне.

– Ваше величество, отвечала я в смущении: – признаюсь; что с моей стороны…

– А вы, госпожа Люин?

– Я обязана сознаться…

– Значить только госпожа Навайль…

– Я хотела ехать к обедне, когда меня удержала служба…

– Медам, – сказала строго Анна Австрийская: – вы пренебрегаете вашими обязанностями… Вы грешите, очень грешите, и мне прискорбно видеть, что двор распущен, подобным образом. Графиня, кто ваш духовник? спросила она, обращаясь ко мне.

– Я решилась выбрать отца…

– Как! перебила ее величество, вы еще только намерены каяться? Я уверена, что госпожа Люин…

– Осмелюсь отвечать за графиню и за себя, отвечала, не колеблясь, госпожа Люин: – что мы еще не достигли того возраста, когда душа нуждается в постоянном покаянии, и ваше величество соблаговолите припомнить время своей молодости.

Королева не отвечала, а герцогиня Навайль, взор которой упрекал соседку, что та не говорила и от ее имени, избавилась от вопроса, которого должна была опасаться не менее нас.

– Вы очень смело отвечали королеве, – сказала госпожа Моттвиль госпоже Люин, провожая нас.

– Потому что кроме некоторых личных счетов, я не позабыла, что вы и госпожа Шеврез рассказывали мне о молодости вдовствующей королевы.

– Тс! неосторожная! Могут услышать…

– Приезжайте, мадам, – сказала смелая герцогиня, обращаясь к герцогине и ко мне: – провести несколько часов у меня в отеле. Мы приподнимем завесу прошлого, лет тридцать назад, и вы увидите, отчего ее величество не отвечала на мою откровенность.

Помешали ли герцогине Навайль ее служебные обязанности, боялась ли она неприятных последствий, только вежливо отказалась от приглашения госпожи Люин. Я сгорала нетерпением провести параллель между молодостью и старостью Анны Австрийской и поехала к подруге. Мы заперлись в ее уборной и приготовились слушать.