Хроники ротмистра Кудашева

– Власть? Деньги? Шутите, Александр Георгиевич! Как будто сами не знаете от кого в нашем мире власть и деньги. Я хоть и не православный, но чту десять заповедей, как и вы. И Гоголя уважаю. Сокровища даются только в обмен на бессмертную душу! Я маленький человек, базарный фотограф-рублёвщик, но мой хлеб трудовой, не на лжи, не на крови. Не стремлюсь в пророки, но уверен: кто сегодня в «первых» – завтра будут последними. Кто берёт кровью, кровью и заплатит. Это закон. Время не имеет значения. Пусть пока тешатся. Я никому не желаю зла, но им не завидую!

Смотрели фотографии. Среди них были и негативы. Обычно, фотографы хранят их у себя. Но Минкин прошёл школу полковника Дзебоева. Знал, что делал. Я оценил этот момент.

Хвалили Минкина, его работу. Минкин был растроган. Прощаясь, поцеловал Елене Сергеевне руку. Она без жеманства и без кокетства позволила ему.

На прощанье я поблагодарил Минкина:

– Марк Захарович, дорогой. Берегите себя. Спасибо вам. И не только за фотографии. Ваши слова заставили меня задуматься. Нашли отклик в моей душе. Я уезжаю, но непременно вернусь. И мы обязательно встретимся, и устроим нам всем праздник!

Минкин уехал.

Леночка убрала со стола. Сменила догоревшие свечи. Принесла гитару.

– Саша! Помнишь, как вы с Максимом Аверьяновичем твою песню пели про коня вороного? Я и флейту дядюшкину сохранила. Может, наш Георгий играть научится. Спой нам с тобой что-нибудь.

Я не отказался. Взял отцовскую семиструнку в руки. Настроил. Леночка набросала на тахту подушек, устроила себе уютное гнёздышко. Приготовилась слушать.

Пальцы быстро вспомнили инструмент.

Я, как всегда, начал с короткой увертюры переборами, как обычно играл мой отец, настраивая гитару, самого себя и слушателей.

Объявил, как на концерте:

– Первый номер программы: «Осенний сентиментальный вальс».

Жёлтые листья, осенней приметой,

Кружатся в вихре, ветром гонимы.

В золото парки сегодня одеты.

Кружатся листья в танце любимом.

Клумбы поникли, цветы загрустили.

Ветви деревья свои опустили.

Но, как легко вы порхаете снова,

Осени листья, — жизни основа.

Тёплым ковром вы прикроете всходы,

Листья багряные и золотые,

Алыми кажетесь в свете восхода,

Дороги нам эти краски простые.

Листья берёзы, клёна и дуба,

В парке осенним ветром гонимы,

Кружитесь вы, обгоняя друг друга,

Словно танцуете в вальсе старинном.

Переборами же закончил.

Леночка дождалась, пока не смолкнет звук последнего грустного щемящего сердце аккорда.

И захлопала в ладоши!

– Браво! Браво! Бис!

Спросила:

– Саша! Я знаю, ты чужие романсы не поёшь. Неужели этот твой?

Я ответил:

– Это был не романс, это вальс. Под него танцевать можно.

– Хочу романс! Хочу!

– Не надоело? У меня ни голоса, ни слуха. Куда не укажи – везде самоучка!

– Ой, Кудашев! Не кокетничай. Не к лицу боевому ротмистру. Денис Давыдов и то не стеснялся. Михаил Юрьевич Лермонтов, командир роты пластунов, тоже университетского образования не имел.

– Хочешь его знаменитый «Выхожу один я на дорогу»? Он мой любимый. Я часто его в уме пою.

– Вижу, Сашенька, хлебнул ты. И опять лыжи в свою переперчённую Персию навострил! Не хочу грустные. Давай свои. И веселее!

– Можно. Слушай.

 Я хотел быть лебедем крылатым,

Нынче утром милую обнять…

Но прости, мои стальные латы

Тяжелы и не дают летать!

Снова я скитаюсь на чужбине.

Знаю вкус воды семи морей.

Всем ветрам назло вернусь к любимой,

Как вернулся славный Одиссей!

Буду дома, странствий круг замкнется.

Вспомню все, тебя заворожу!

В правду нить фантазии вплетётся,

Приключенья все перескажу…

Час пробьет, возьму тебя на руки,

Закружу и стану целовать...

Я совсем не думал, что в разлуке

По тебе так стану тосковать…

Хотел, повеселее, а вышло… Леночка наконец-то расплакалась. Я прилёг на тахту рядом. Леночка  плакала, а я гладил её по голове, утирал ей ладонью слёзы…

К вечеру наколол о камень гору саксаула. За тридцать рублей «романовскими» сосед-туркмен Ахмед привез из песков целую арбу. Обещал достать и привезти мешок хорасанского риса. Леночке хватит не на одну зиму.

Натопил баню. Каменка раскалилась докрасна. На порог ступить было нельзя.

– Это хорошо, – сказала Леночка. – Вместо дезинфекции.

Ближе к ночи, уложив Жорку, пошли купаться.

Пусть простят меня внуки-правнуки и иные мои дорогие читатели, но подробности, результатом которых стало прибавление моего семейства, опускаю.

Двадцатого октября этого же 1918-го года Леночка родила второго сына. Без меня назвала его Александром. Крестила в единственной, оставшейся к тому времени в Асхабаде кладбищенской православной церкви Святого Николая Угодника.

Жар этой бани, прикосновения нежных любимых рук, красота Леночки – лучше любых фотографий навсегда врезались в мою память. Эти воспоминания не раз давали мне такой импульс жизненной энергии и силы, что и в мороз становилось тепло, отступали все болезни, зарубцовывались раны, уходила тоска, угасала ненависть, возвращалась надежда, воскресала Вера!

Утром в шесть прозвенел будильник.

В девять я поднялся на подножку вагона. Сказал Леночке, оставшейся на перроне:

– Люблю! Никогда не забуду! Вернусь!

Но не эти мои слова стали для Леночки последними в том 1918-м году.