Хроники ротмистра Кудашева

– Где, когда, при каких обстоятельствах изначально познакомились с Васильевым Никитой Александровичем, заместителем Начальника ОГПУ НКВД Туркменской области и города Полторацка в 24-м году? Помните? Был такой Начальником отдела контрразведки!

Про Васильева рассказал, что знал. Не скрыл, что обязан ему жизнью приключением в Кизил-Арвате ещё в стародавние времена Российской Империи, когда Васильев служил в чине прапорщика в железнодорожном батальоне, а я сам только-только вернулся из Владивостока пехотным поручиком.

Вопросы:

– На каком основании делали расчёт объёма золотых монет, экспроприированных из ташкентского банка прапорщиком Осиповым?

– Имеете ли собственный опыт транспортировки золота?

Здесь отпёрся от признательных показаний по полной. Первый раз слышу, ничего пояснить не могу. Гнусный навет и на Васильева, и на меня самого!

Расписался в протоколе. Вернулся в камеру.

Вот, когда призадумался. Однако, не эта ниточка круто развернула моё следственное дело.

*****

5 сентября 1936-го года.

Два дня меня не беспокоили.

С подъёма надзиратель объявил в форточку:

– Восемнадцать двадцать четыре!

Номер моего «Дела», мой личный номер. Я встал посреди камеры, сложил за спиной руки. Ответил:

– Я.

– С вещами на выход. Три минуты на сборы!

В Ашхабад меня везли скорым поездом в отдельном купе в сопровождении четырёх конвоиров, строго предупредив насчет моих «гипнотических фокусов», запретив вести какие бы то ни было разговоры с чекистами.

*****

9 сентября 1936-го года.

В Ашхабаде по водворению в тюрьму был помещён в камеру, где довелось встретиться со старым своим знакомым – бывшим начальником тюрьмы, которому в двадцать четвёртом успел за неделю перевести на русский английский роман Киплинга. С бывшим Заведующим Домом предварительного заключения Никифором Ивановичем Харитоновым.

Не разговаривали. Своими бедами не делились. Не та обстановка, не то время.

*****

16 сентября 1936-го года.

В Ашхабаде допрашивать меня не торопились.

Прошла неделя. Я тоже на допрос не спешил. Вопросами и просьбами надзирателей не обременял. Кормят, в душ водят, и то хорошо. С сокамерником играли в шашки. Молчали. Оба хорошо знали цену высказанному слову.

На восьмой день я остался один.

Харитонова вызвали ближе к ночи «с вещами».

Мы простились без слов, без рукопожатий. Одними глазами.

Господи помилуй раба твоего!

Воистину, пути, которыми ведёт нас Господь во имя очищения душ наших, неисповедимы.

*****

В двадцать три часа местного ашхабадского времени дежурный по этажу надзиратель, открыв в двери форточку, оповестил: «Отбой».

Моя форточка открылась седьмым хлопком. Всего хлопков будет тридцать.

Потом надзиратель не подойдет к глазку минут двадцать: будет на посту пить чай. Чаи гонять на посту запрещено. У других надзирателей другие привычки, но и они хорошо известны. Пригодится это знание или нет, значения не имеет. При дефиците общения с внешним миром и эта информация, как свежая газета в джентльменском клубе.

Ночи в тюрьме, как правило, тихие. Скандалы редки. Буянов успокаивают быстро.

Но сегодня просто так не уснуть. Слышу, во внутренний тюремный двор вошёл трактор. Мотор не заглушил. Через минуту раздался чей-то крик в оконце третьего этажа, что надо мной:

– Начальник! Прикажи выключить тарахтелку, спать не даёт!

Трактор не умолкал. Напротив, на холостом ходу прибавил обороты.

Одновременно начали кричать из разных камер:

– Трактор-бек, твою в трактора мать! Заглуши, падла, керогаз, дышать нечем!

Трактор продолжал работать.

И тогда тюрьма взорвалась грохотом сотен жестяных кружек и мисок об окованные железом камерные двери и решётки окон.

Топот сапог надзирателей по коридорам. Грозные команды:

– Прекратить! Отбой! Все на карцерный режим будут переведены!

Вдруг, кто-то в тюремном дворе запел песню.  С десяток мужских голосов подхватили её. Старую юнкерскую строевую. Мне она была знакома ещё по учебной асхабадской роте перед отправкой в Маньчжурию в 1905-м. Явно, пели не урки. Офицеры. Старые офицеры. Вроде меня. Те, немногие, кто ухитрился выжить:

– Здравствуйте, дачницы! Здравствуйте, красавицы!

Мы идем с учения – Ахтырские стрелки.

Мы ребята сильные, гимнастерки пыльные,

Но винтовки чищены и точены штыки!

И тут неожиданно заключённые перестали греметь мисками о решётки. Припев подхватили и урки, и фраера, и «попутчики», виновные и невиновные, подследственные и уже осужденные:

– Мы ребята сильные, гимнастерки пыльные,

Но винтовки чищены и точены штыки!

Офицеры в тюремном дворе продолжили песню:

– Знамя развевается, ротный улыбается.

Хорошо начальнику на лихом коне.

Юнкера не бритые, юные, не битые –

Снятся гимназисточкам в сладком-сладком сне!

Снова вся тюрьма за исключением надзирателей подхватила припев:

– Юнкера не бритые, юные, не битые –

Снятся гимназисточкам …

Тракторное тарахтенье не могло заглушить этот мощный мужской хор. Конец припева заглушил оружейный залп. Не менее шести-семи винтовок Мосина.

Предсмертные крики расстреливаемых, стоны раненых.