Хроники старого меломана

Самые насыщенные по событиям времена наступили в первые месяцы после развала Союза. Толпы посетителей не только питались в кафе, но и, с несвойственной раньше смелостью, вступали с обслуживающим персоналом в коммерческие отношения. Поскольку стойка бара находилась ближе всего к входной двери, то мне или сменщику с порога предлагали поменять валюту, приобрести золотые изделия, столовое серебро, иконы, инструменты и, далее, по нисходящей: книги, шмотки, бижутерию и всякую мелочь. Пройдя мой первый кордон, народ отфутболивался в зал, где с продавцами работали официантки и администратор. В последнюю очередь звали кухонных и бухгалтерию. И все, без исключения, чего-то приобретали, меняли, примеряли, занимали друг у друга деньжат.

Однажды заглянули моряки с сухогруза и предложили сливочное масло в двадцати пяти килограммовом брикете из запасов судового камбуза. До причальной стенки было рукой подать, через пятнадцать минут я подымался по трапу. Вместе с маслом я приобрёл у матросиков газовый револьвер — пусть будет.

А сколько я прослушал жалоб, исповедей и прочих страстей под бесчисленное количество выпиваемых рюмок и фужеров. Народ метался и путался в непривычных рыночных отношениях. Несуны множились. Людям гораздо сподручней было что-нибудь стащить с хиреющих заводов, фабрик, учреждений, чем разбираться в хитросплетениях новой жизни. Всё продавалось за бесценок, а затем торжественно пропивалось. Для подобных акций барная стойка — идеальное место! Это тебе не портвейн из горла на троих, принятый в обшарпанной парадной. А в кафе всегда уютно, тепло и свободные уши буфетчика рядом. Бармен, хотя и порядочная сволочь, но всегда нальёт и даже выслушает. Это был естественный отбор: расслоение общества на сильных, инициативных, наглых с одной стороны, и слабых, безвольных, не привычных к самоотдаче, растерявшихся граждан, с другой.

Старшим братом, добрым опекуном я был ровно до тех пор, пока не появлялись щедрые «малиновые пиджаки», братва, уголовники и прочие элементы. Тут внимание переключалось, и забулдыги отходили на второй план. Попробуй не угоди или откажи нафаршированным деньгами кичливым и капризным новым хозяевам жизни. А уж когда начинались разборки, я падал под стойку, там ждал, когда стихнут крики, прекратятся удары и звон разбиваемой посуды. Отбой тревоги знаменовался топотом ног, дебоширы спешно покидали кафе. Невесело, скажу вам, когда подымаешься из-за стойки и обозреваешь поле боя: испуганных, помятых и окровавленных людей; разбитую мебель. Глаза режет от едкого угара газового оружия, спасибо, что не боевого. Да я такого беспредела на зоне не видел!

Когда количество драк и погромов выросло до неприличия, в кафе стали дежурить сотрудники милиции. Менты были из сержантского состава, в основном из ППС. Милицейское начальство, стало быть, наша «крыша», изредка мелькала в банкетном зале. Сержанты-же стояли на довольствии, и, надо сказать, частенько отводили беду.

Но, к счастью, к нам захаживали и достойные люди или, как принято сейчас говорить, — медийные лица. Я отлично помню, как за чашечкой кофе ломала голову над какими-то своими проблемами ныне известная журналистка Ольга Сорокина. Появлялась в зале живущая по соседству начинающая певица Татьяна Буланова. Несколько раз застенчиво подходил к стойке киноактёр Юрий Кузнецов (помните Мухомора из сериала «Улицы разбитых фонарей»). Заказывал сотку водки, залпом осушал, вежливо благодарил и исчезал. Однажды я не выдержал:

— Оказывается, актёры и водочки могут себе позволить!

— Мы тоже люди, — виновато произнёс Юрий Александрович, — спасибо, до свидания.

В другой раз заглянул сатирик Альтов — чашка кофе и коньяк. Его тут же окружили наши официантки и стали кокетничать. Известный артист вежливо поддерживал разговор, но чувствовалось, как человеку хочется побыть одному.

Летом 1993-го прошла приватизация заведения. Коллектив стал именоваться ТОО «Фрегат». Большинство стало пайщиками, в том числе и я. Теперь вместо сержантов из 16-го отделения на входе сидели крепкие ребята, а в торговом зале чаще стали мелькать деловые господа с переносными телефонами, которые мобильными назвать язык не поворачивался, хотя это были они — первые образцы переносных аппаратов со снимающейся трубкой. Громоздкий ящичек небрежно выставлялся на обеденный стол и к развлечению зевак иногда подавал голос, а хозяин небрежно что-то бросал в трубку, поправляя золотую цепуру на шее.