Хроники внутреннего сгорания

Она бывает вкусная, если с попкорном.

ЛУЧШАЯ ИЗ МОЛИТВ

Когда я говорю —

«я люблю тебя» —

я молюсь,

это, понимаешь, женская такая молитва,

призвана — заслонить, спасти, сохранить бы,

только льется и льется, как тихая грусть,

лучшая из молитв — наклонись, укрой, защити,

ни боги, ни смерть не украдут любимых.

Лучшая из молитв — это взгляд через облако дыма,

лучшая из молитв — это ты.

Лучшая из молитв — это неоконченный текст,

Город наклоняется, вечереет весь

май стучит по асфальту, полный дождя лютого.

Лучшая из молитв — «я люблю тебя».

Лучшая, лучшая песнь.

Если бы до конца света оставалась неделя,

было бы все проще и понятнее, чем сейчас,

чем вертеть башкою в небо ночное: где я?

(говорить пока не умею, любить — умею

исключительно как в последний раз).

Это подарок Господа обреченным,

падает на тебя при рождении — и привет.

Впрочем, до сожжения Солнца еще миллионы,

еще миллиарды лет.

Так что убивай себя сигаретами, алкоголем,

отторгаемым, неприживающимся

чужим теплом

(резус-факторы не совпадают — и поделом,

пока держит тебя за руку, то все путем,

как отпустит — блюешь и корчишься под столом),

чтоб в какой-то момент шагнуть за краешек боли,

посмотреть на небо, взять за руку — и пойдем.

(все-то лучше, чем видеть развитие каждой из схем,

искать какого-то результата, оставаться ни с чем,

лучше просто однажды заснуть

на лепестках хризантем)

Просто каждая любовь — последняя, как и жизнь,

как приходящая следом невиданная свобода.

Весна идет, на ходу раздеваясь, — легко, легко, да

в воздухе затихает финальная кода.

Так что ты, наверное, не ложись.

Покури у окна,

ожидая ядерного восхода.

Горе — оно, главным образом, от ума.

Чем дальше, тем проще становится все на свете.

Когда я вырасту,

я буду все понимать.

Как понимают дети.

НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ

когда кровь кончается, и мясо перестает сочиться

сукровицей души, приставая к страницам,

посмотри в незнакомые весенние лица,

посмотри, как красиво летают птицы,

как похожи на гусениц, на настоящих, живых

сережки берез.

даже лук на подоконнике твоей больницы

пророс.

просто чем меньше живет зверек — тем быстрее бьется

сердце; тем быстрее обходит солнце

вокруг земли,

живи учащенным пульсом,

набирай обороты в бешеном взлете ввысь,

если бьют под дых — то и пусть им,

воздух хватай, пока не прокис.

просто верь неистово и истово —

ты живая нить, живое сердце, живое слово,

жизнь тебя обжигает и греет,

раз отпущено меньше — живи быстрее,

не жалей ни о чем,

набирай обороты снова.

посмотри, как красиво летают птицы,

как вечерняя тень на асфальт ложится,

время все быстрее, и пульс все чаще, и

абрикосовый цвет улетает ввысь,

только, пожалуйста, не замри,

не остановись,

все, что есть у тебя — это время,

которое — настоящее.

Так и живешь: у тебя есть четыре стороны,

налево — небо, направо — весна,

солнечным ветром заметенная тишина,

и во всех городах одинаково и просторно,

а где-то живет твоя пятая сторона.

У тебя всегда все рассовано по карманам,

однажды к вечеру тебе позвонят

или вовсе придут.

Соберешь рюкзак за пятнадцать минут,

а чего собирать — вот тушенки осталось мало,

ну а все остальное тут.

Это все привычно, ни дрожи, ни мандража, ни

драйва; до метро дорога меж гаражами,

а потом по прямой до вокзала,

ну а что недописала, недосказала,

ну когда и кого, скажи мне, это держало?

Тополиный пух на одежду липнет,

оглушительно пахнут липы.

Ну вот так и иди, держись, бывай, не болей.

Электричка идет дорогой среди полей.

Тополиный пух оседает поезду вслед.

Эй, привет тебе, мой город, привет.

В тамбуре дым сигаретный и тишина,

где твоя пятая сторона,

где твоя пятая сторона,

пятая сторона?..

КИНЕМАТОГРАФ

Предпоследний кадр: крещендо, замерший зал.

На экране — город, по-весеннему оголенный.

Она едет по чужому городу на вокзал,

у ночного таксиста глаза Харона,

желтоватые руки, километраж на лице,

и пустая дорога, и скорость все выше, выше.

У нее глаза — вперед,

словно — сквозь прицел,

вот тебе путь, иди же.

И еще предпоследний: он тоже идет домой,

у подъезда закуривает смятую сигарету.

Тихий-тихий далекий гул на подступах к лету,

в духоте начинается дождь ночной.

Вот тебе твоя дорога.

Ступай же.

Редкие дождинки текут по ее волосам.

Они друг другу никто; мир становится больше и дальше;

просто — две стороны

ленты

Мёбиуса.

Господи, что ты им уготовил? — не говори,

обрывается в небе их дерганное стаккато,

время обмирает перед финальным кадром,

тянется и длится секунда внутри.

Вот она, твоя бесконечная песня лета,

пронизывает далекий метеоритный пояс.

Падает на асфальт смятая сигарета.

Напрягая все тело, трогается поезд.

ПОСЛЕ

Так и кончится, друг мой, к этому и придет:

я приеду сюда на какой-нибудь Новый Год

(непременно елки, и апельсины, и вьюга),

на какой-нибудь площади, где гуляет народ,

мы столкнемся — и не узнаем друг друга.

Ах, мой друг, какая обыденная зима.

«После любви» — это грустный длинный роман.

Это жизнь, состоящая из послелюбовий.

После бара, держась за стеночку, по домам,

и чего же боле.

На морозе видно далеко-далеко вперед

в новую жизнь, в какой-нибудь новый год,

выйдешь пьяный на улицу — что там дальше, весна ли?

А какое наутро похмелье башку дерет —

мы с тобой иначе бы

не узнали.